— На нее, товарищ Торопов, и приехали посмотреть. Пишут в газете, что по пятьдесят килограммов молока от каждой коровы в день надаивает. Не ошиблись корреспонденты?
— Точно, товарищ Денисов. А то и больше. Взялась по шесть тысяч надоить на фуражную корову. Побьет рекорд Натальи Морошкиной из «Озёр».
Пошли на скотный двор. Он был пуст, — коровы паслись. Стойла сверкали чистотой. София Павловна с Юлией удивлялись: ни запаха, ничего, свежий воздух.
— Отстали вы, милые! — Василий Антонович смеялся. — Вы единоличные хлева помните. Новое, колхозное, хозяйствование вам и не знакомо.
Потом ходили в луга, смотрели коров, черно-белых дородных красавиц. Но где бы ни были, Дуни Тороповой увидеть так больше и не смогли.
О ее работе Василий Антонович принялся расспрашивать председателя, Дуниного отца.
— Третий год работает. Как только окончила десятилетку, так сразу и пошла в доярки. Коров своих лаской берет. Жаль, убежала, такая-сякая. Вы бы увидели: они, коровы-то, за ней, что собачки, ходят. Идут, руки ей лижут. Чуть, понимаете ли, в губы не чмокают. Прямо, как в цирке. Ну, конечно, и уход… Кормежка… Всякое такое. По науке, по книгам. По примеру самых знаменитых доярок. Переписку ведет. Отвечают, книжки ей свои шлют. В одной довоенной книжонке профессор написал: «Корова — это машина для выработки молока». Глупость написал. Никакая она не машина, а живое существо. Она и слово понимает и обращение. Доят их у нас, понятно, уже не руками, а электрическими доильными аппаратами. Но вот приди к Дуняшкиной группе хоть самая распрекрасная доярка — зажмут молоко. Хотя аппарат один и тот же. А приди Дуняшка — рекой оно льется. Как увидят ее, прямо, смотришь, улыбаются… — Заметив улыбку Василия Антоновича, он кашлянул. — Не верите? Что ж, понимаю. А только вот улыбаются, и всё. По глазам видно.
София Павловна с Юлией давно отстали — вернулись к именинному столу бабушки Торопо-вых. Александр с Майей ушли на берег Кудесны. А Василий Антонович все ходил и ходил с колхозниками по полям, по огородам, в сад, на пасеку. Считал, подсчитывал, что колхозу принесет нынешний год. Тут давно отказались от раздачи продукции по трудодням, давно по желанию колхозников перешли на денежную оплату.
— Несуразицы получались, — рассказывал председатель Торопов. — Навезут в дом человеку зерна, капусты, картошки. Бывал такой год — всю избу завалят добром, самим жить негде. Ну и начинается гоньба по базарам — девать-то добро куда-нибудь надо, на деньги-то его перевести. Не съешь же египетскую пирамиду картошки или капусты. Народ, получается, не работает, а торгует. А были такие, что не желали торговать, и точка. У нас, говорят, сознание выросло, сами, мол, так воспитали. А теперь на базар гоните, стой в фартуке у прилавка, да? Как частник. И верно — партийный народ… У нас семьдесят коммунистов в колхозе… Депутаты сельсовета есть, да райсовета… Не к лицу торговлишкой заниматься.
Говорили о планах государственных закупок, о встречных колхозных обязательствах. Василий Антонович помнил тот рассказ, с которым на днях к нему приходили писатели Баксанов и Залесский, съездившие в Высокогорск. Его беспокоила мысль, а нет ли и в Старгородской области мошеннических операций с маслом, втирания очков с мясом. Одно дело — сводки, бумага, которая, как еще в старину заметили, все стерпит. Другое дело — увидеть своими глазами, пощупать собственными руками.
Своим выходным днем он остался доволен. Огорчало только, что не удалось с Дуней, с Евдокией Петровной Тороповой, побеседовать, из-за чего, собственно, и все путешествие было затеяно. Только, когда катер отчалил, направляясь в обратный путь к Старгороду, вновь увидели ее голубое легкое платьице. Выскочила откуда-то, быстрая, живая, стояла на камне на берегу и махала вслед тонкой девчоночьей рукой.
— Вот настоящие-то герои каковы, — сказал Василий Антонович и долгим, раздумчивым взглядом посмотрел на Майю.
От пристани ехали на машине. Завезли Майю домой. Вернулись усталые, надышавшиеся свежего воздуха, загорелые, обветренные. У Софии Павловны и Юлии подкашивались ноги.
— Неудачные туфли надела, — сказала София Павловна.
Почему-то она всегда надевала такую обувь, которая в конце концов оказывалась неудачной, ее неодолимо тянуло к высоким каблукам. Она знала, отлично, знала, что за город, туда, где надо много ходить, лучше на таких каблуках и не ездить. Но ничего поделать с собой не могла. Доставала из шкафа туфли на низком, удобные, примеряла их, решала, что поедет в них, и только в них, а в последнюю минуту оказывалась почему-то все равно в тех, с изящными, но высоченными каблучками.
Юлия была в этот день доброй. Она сказала:
— Да, да, Соньчик, ты перепутала по рассеянности. Ты же другие туфли приготовила.
— Вот именно, вот именно! — София Павловна обрадовалась поддержке. — Все из головы вылетело. Мы так неожиданно собрались.
Из кабинета вышел Александр.
— Мама, это ты сделала?
— Что именно, Шурик?
— Ну иди, посмотри.
К рамке с портретом Сашеньки, который всегда стоял на столе в кабинете, были прикреплены белая ромашка и лиловый колокольчик.
— Нет, Шурик, не я.
— И не я, — добавила Юлия.
— Кто же тогда? — Александр был взволнован.
Василий Антонович посмотрел на эти трогательные полевые цветочки, пошел к окну. Стоя спиной, не оборачиваясь, онсказал:
— Нас сегодня здесь было пятеро, Шурик. Ты обдумай это обстоятельство.
48
В сотне метров внизу, под ногами, была зеленая земля — леса, луга, поля ржи и пшеницы, строчки огородных участков; были бесчисленные реки и речки, болота и озера; узкими серыми лентами, прямыми и стремительными, выстреливали через разнотонную зелень полотнища государственных автомобильных дорог; дороги местного значения петляли вкруг болот, по соснякам и березнякам, никуда не спеша, кружа и кружа, исчезая в оврагах, взбираясь на косогоры и бугры. А были и совсем едва приметные стежки — от села к селу или от села к ближнему лесу, к речному берегу, от околицы до сенного сарая, одиноко дремлющего среди мелкорослых ракит. По одной из таких стежек, — это было хорошо видно сверху, — от села к мелколесью шли — юбка вилась от летнего теплого ветра, плескала по коленям — девчонка на выданье, и с нею рядом, без пиджака, без кепки, в одной майке, руки темные от раннего загара, — парень: может быть, тракторист или шофер с колхозной автомашины. О чем они там говорили? О каких важных проблемах жизни? Доберутся до леска, до молодых сосенок и березок, найдут уютное местечко на еухой песчаной земле меж вересков и брусничника, сядут, он примется жевать травину, листочек или трубку пырея, она — чертить на песке под вересками сосновой веточкой, потерявшей иглы. И пойдет, пойдет разговор, все тревожней, горячей и взволнованней…
Или вон там женщины, забрав подолы юбок за пояса, стоят крепкими белыми ногами посреди речушки, песчаное дно которой видно с неба так ясно, будто не вода течет по нему, а жидкое ясное стекло; стоят в ряд, белье — белое, розовое, голубое плавает вокруг ног — полощут; широкие спины в пестрых кофтах так и ходят от сильных движений. Разговоры у этих совсем поди другие, чем у тех двоих, след которых уже успел простыть средь зеленых лесных островов.
Рокотал мотор вертолета, подрагивал, знобился пол под ногами Василия Антоновича. Василий Антонович смотрел и смотрел через окно на землю. Каких только картинок жизни не увидишь сверху в неторопливом полете на этой удобной, способной где угодно приземляться, чудесной машине, которую ему одолжил на пару дней командующий округом, генерал-полковник Люлько.
Василий Антонович летел в район разведки железорудного месторождения, в дальние, глухие
