— Скажи, скажи. Послушаем.
— Сводки, которые ты представляешь наверх, — дутые сводки, неверные, преувеличенные.
— Так, так, интересно.
— Несмотря на героический труд колхозников, рабочих совхозов, агрономов, зоотехников, сотен партийных работников, Высокогорская область идет не вверх, а вниз. У вас в этом году урожай значительно ниже прошлогоднего.
— Цыплят по осени считают. А кроме того, погодные условия…
— Уже осень, Артем Герасимович, цыплята у хороших хозяев подсчитаны. А погода — что у нас, что у вас, что у приморцев — одинаковая была. Однако…:
— Ну еще что?
— Порезав скот в прошлом году, за итоги которого ты получил Героя, вы подорвали свое животноводство. Если хочешь, я представлю тебе документы о том, что вы и сегодня еще сдаете мясо в счет прошлогоднего обязательства. Вы же прошлогоднее обязательство выполнили натурой только на две трети, остальное было на бумаге.
— Откуда у тебя такие сведения? — спросил серьезно Артамонов.
— Тебе я этого не скажу. Боюсь, что обидишь хороших людей…
— Кляузников, скажи точнее.
— Нет, именно хороших людей. Оберегаю их от твоих эмоций. Я скажу это только, если надо будет, в ЦК, Артем Герасимович.
В какое-то мгновение в Артамонове произошла внезапная перемена. До этого он иронически посмеивался, пофыркивал, возмущенно вскакивал. Тут сокрушенно покачал головой, сказал доверительно, проникновенно, с непередаваемой грустью:
— Ты прав, ты во многом прав, Денисов. Подвели меня, здорово подвели.
— Кто же, Артем Герасимович?
— Кто? Актив наш. И сам я. Понимаешь, не рассчитали силенок, не учли, что мы такая полоса России, которая пока что с Кубанью тягаться не может. Было обязательство за прошлый год по мясу. Нормальное обязательство. Около двух годовых планов. Обдуманное, пришедшее с низов — из колхозов, совхозов. Закрепленное на партийной конференции, А тут сидим как-то, бюро шло, окончательно оформляем обязательство перед тем, как отправить его в Москву. Ну черт и попутал..»
— То есть?
— Что «то есть»! Взяли и вместо двух годовых планов вписали три. Три! Учитываешь? А раз вписали, надо выполнять. Ну и вот… Я перед тобой, видишь, как на духу, как перед попом на исповеди. Весь тут. Как знаешь, так и суди. Что же, по-твоему, мы отказываться должны были от своих слов? Какое бы это впечатление произвело в массах? Хороши большевики, взялись Америку догонять, а сами на попятный.
— Два годовых плана — это не было бы на попятный. Мы полтора дали, и то считаем, что хороший вклад в общее дело сделали. Правда, и золотых звезд не получили.
— Ты что же — намекаешь на карьеризм? Это, друг мой, не по-товарищески. Я, товарищ Денисов, с комсомольских лет на передовой линии. Не за ордена жил, за дело партии.
— Но ведь объективно — ты навредил сейчас партии. У тебя колхозы разорились. В долгах как в шелках. Должны мясо, должны молоко, должны деньги банку. Ты стоишь перед страшной зимой. У вас же нет кормов. Если опять будете силос у соседей клянчить, вам это не поможет. Столько, сколько вам надобно, мы дать не можем. А кроме того, у вас не только сочных, у вас и концентрированных кормов нет.
— Если соседи у нас настоящие коммунисты — в помощи не откажут. Дело делаем общее. Мы не отдельное государство, а одно.
— А кто на бюро предложил эти три годовых плана? — спросил Василий Антонович после долгого раздумия.
— Кажется, я, — ответил Артамонов. — Но разве это меняет дело? Решали коллективно. Если у кого были возражения, могли бы сказать, запротестовать.
— У тебя запротестуешь! — Василий Антонович зло двинул пепельницу на столе. — Помню, как ты вел бюро, когда мы приезжали. Рта разинуть людям ке давал.
— А почему же они не разевают? — Артамонов даже кулаком трахнул по столу. — Почему молчат? Почему соглашаются?
— Уж очень регалий у тебя много, Артем Герасимович. Подавляешь ими.
— Не сам делаю эти регалии, не сам, Василий Антонович. Учитываешь?
— Звезду Героя, получается, ты выковал себе все-таки сам. Третий план приписал. Бумагой его выполнил. Мог бы вовремя признаться в ошибке. Мог бы своевременно дать отбой. Ты этого не сделал. Почему?
— Я уже говорил, почему. Нельзя же престиж ронять.
— А колхозы разорять можно?
— Мы выправим, все выправим. У кого ошибок не бывает. Важно понять ошибку. Если хочешь знать, мы сегодня именно об этом и говорили. Ты звонил, а мы тут сидели. Мы попросим кормов, попросим денег, попросим скота подкинуть, семян.
— У кого попросите?
— Ну у кого, у кого?.. Ты маленький, что ли. Не у тебя же.
— У государства?
— Если мы работаем для государства… то и оно нам не откажет. Ты что же думаешь, я капиталы себе тут сколачиваю, да? Сам жру это мясо, эти корма, пью это молоко? Да? — Артамонов накалялся. — Для кого всё? Для кого? Я уже не молоденький, мне не двадцать, и даже уже не пятьдесят. Полоснет инфаркт по сердцу, и понесут все эти «звезды» впереди моих пяток, на красных подушечках. Что после меня останется? Каменные лабазы? Миллионы на сберкнижке? Дети да внуки останутся от стяжателя Артамонова! Да шесть пар белья. Куртка вот эта, затрепанная. Костюм, конечно, есть выходной. Да в нем в гроб положат. Приоденут почище.
Он говорил то, что мог бы сказать о себе и Василий Антонович. Он говорил правду. И это обезоруживало. В самом деле, Василий Антонович был в доме Артамонова, — что он там видел? Книги да ребячьи игрушки. Конечно, не во имя капиталов жил и работал Артамонов. Наверно, уймищу нахватал за свою жизнь всяческих выговоров — простых, строгих, строгих с предупреждением, с занесением в личное дело и без занесения, всяческих «на вид», «указать», «предупредить». И среди них время от времени мелькал орден или сверкнула вдруг Золотая Звезда. А что еще?
Было, правда, и «еще», и много «еще». Была радость от того, что труд твой приносил пользу тысячам людей, что от года к году жили они все лучше, и в какой-то мере, проводя политику партии, способствовал им в этом именно ты. Ну, а если такой радости нет, как получается у Артамонова? То за что же он работает, во имя чего живет, чем согревается его сердце?
— Не сомневайся, — снова сказал Артамонов. — Все исправим, Василий Антонович. Мы коммунисты и понимаем свою ответственность перед партией, перед народом.
— Это хорошо, — ответил Василий Антонович. У него становилось легче на сердце. В самом же деле, неисправимых нет. Трудно будет областной партийной организации, будет трудно обкому, самому Артамонову придется склонить гордую шею. Но исправить положение, безусловно, можно. Да просто надо, необходимо его исправить. О чем разговор! — Хорошо, — повторил он. — Но все-таки я считаю, что ты обязан сообщить в ЦК о случившемся. Давно это надо было сделать. Напрасно вы упорствуете. Зря, наверно, людей из партии исключили, обвинив их в клевете.
— Не зря, — перебил Артамонов. — Тут я с тобой не согласен. Нечего к кляузничеству приучатъ. Жалобы — это что, помощь? Это только трепка нервов.
— Зря, наверно, исключили, — не сдался Василий Антонович. — Я бы тебе советовал пересмотреть ваше решение. Сгоряча, полагаю, решали, осерчав на товарищей. А у них, думаешь, сердце меньше, чем у нас с тобой, болит за дело? Может быть, даже больше. Это же на их полях ничего не уродилось. Это нее их скот ты отправил на мясо. Не свой же.
— Не колхозников мы исключили. Один был кляузник из статистического управления, другой наш обкомовский работник, завсельхозотделом. Начальнички средней руки. Тоже не свой скот сдавали.
