— Юлия, оставь эти теории при себе, — сказала София Павловна.
Александр не сказал ничего.
Майя пришла, конечно, и назавтра. И, действительно, хорошо, что затем было воскресенье, а к понедельнику Павлушка окончательно поправился, иначе, по мнению и Александра и Софии Павловны, она бы уже не смогла стоять на ногах. Но это только по их мнению; сама Майя утверждала, что чувствует себя прекрасно, а Юлия сказала о ней:
— Чудаки вы! Молодая и крепкая девушка, не изнеженная, выросшая в труде и заботах… Вы даже не представляете запаса ее сил и ее возможностей, уважаемые.
В понедельник Александр свез Павлушку в детский сад и сразу же встретил в цехе Майю: наступила такая неделя, когда Майя работала в дневную смену. Они поздоровались, как старые, хорошие и добрые друзья.
— Я этого никогда не забуду, Майя. Она промолчала.
В тот день Булавин сказал Александру:
— Я иду сегодня к директору. Буду острейшим образом ставить вопрос о ремонте оборудования. Может быть, сходим вместе, Александр Васильевич?
«Он же знает отношения отца и Суходоло-ва, — подумал Александр. — Почему он зовет с собой меня: потому ли, что мне не верит, или потому, что как раз верит?» Его сомнения рассеялись в кабинете Суходолова. Булавин начал там разговор так:
— Я нарочно привел с собой Александра Васильевича. Вы друг его отца, и вы не сможете заподозрить его в том, в чем постоянно обвиняете меня: в петушиных наскоках на вас, в предвзятости, в склочничестве. Александр Васильевич — человек принципиальный, это уже все в цехе по-чувст Еовали. Пусть он меня опровергнет, если я хоть в чем-то неправ, хоть что-то преувеличиваю. Цех надо останавливать. Мы не можем…
— Нельзя его останавливать! — Суходолов поднялся с кресла. — Ни в коем случае. Вы обязались на декаду раньше выполнить годовой план. Вот и выполняйте. И перевыполняйте. А затем… уж тогда… с Нового года…
— Это риск, риск! — Булавин повысил голос.
— Вы пределыцик! — повысил тон и Суходолов. — Напрасно вы притащили с собой инженера Денисова. Вы и его хотите втянуть в интриги, в свою мышиную возню.
— Николай Александрович, — сказал Александр. — Начальник цеха прав, требуя остановки на ремонт. Лучше мы потом наверстаем упущенное.
— Да? Потом? А год закончим с позором? Нет, дружки дорогие! Так большевики никогда не рассуждали. Кровь из носу, а дай то, что от тебя требуют, что ждут от тебя партия и правительствен И я дам продукцию сверх плана, чего бы это и вам и мне ни стоило! Ясно?
— Но это же неразумно. Это просто глупо! — Александр краснел от волнения.
— Тебе рано, Александр, судить старших. Ты же не этот крикун и склочник. — Суходолов кивнул на Булавина. — Я пожалуюсь отцу.
— И я пожалуюсь отцу, — твердо ответил Александр. — Но не как сын, а как член партии и инженер, и не как отцу, а как секретарю обкома и кандидату в члены ЦК.
— Воспитали тебя здесь, Шуренька, воспитали!.. — Суходолов опустился в кресло, с деланным сожалением смотрел на Александра.
— Меня хорошо воспитали. И не здесь. А ещё в комсомоле начали воспитывать. Я бы не хотел, чтобы вы думали, будто только один вы и заботитесь о выполнении планов комбината, будто только вы, и никто другой, в ответе перед партией и правительством. Начиная с уборщицы и самой молодой из аппаратчиц…
— Пожалуйста, хоть ты-то меня не учи. Устал от наставлений. Довольно, будьте здоровы. Идите и работайте. Митинги устраивать не позволю. А не угодно — подавайте заявления и ищите другое место. Оба.
— Это вы должны подавать заявление! — сказал Булавин. — Но никаких мест уже не искать, а идти по-честному на пенсию.
С улыбкой, за которой с трудом скрывалась ярость, Суходолов сказал:
— Прошу очистить помещение! Хамье! Мальчишки!
Уже к вечеру всем начальникам цехов, всем инженерам и мастерам несли, чтобы прочесть под расписку, приказ директора: начальнику цеха № 42 инженеру Булавину и начальнику участка инженеру Денисову Суходолов объявлял по строгому выговору — за безобразное, развязно-недопустимое поведение в его кабинете, и предупреждал их о том, что при повторении подобной выходки оба будут немедленно уволены.
— С боевым вас крещением! — сказал Була-вин Александру, надписывая поперек листка с текстом приказа: «Это директорское самодурство, и больше ничего. Булавин». «Присоединяюсь. Денисов», — надписал и Александр. — Наплевать и забыть, как говорил Чапаев, — добавил Булавин. — А мы на своем все равно стоять будем. Собирайтесь-ка, пойдем в партийный комитет комбината.
23
Юлия сидела возле аппарата обкомовской АТС; из кабинета, занятого Александром и Павлушкой, его перенесли в спальню — на тумбочку к постели Василия Антоновича. Юлия глубоко ушла в мягкое, податливое кресло, в котором любит отдыхать и читать Василий Антонович. С этого места хорошо виден рабочий столик Софии Павловны, на котором уживались рядом и томики собраний сочинений Тарле, и книги Бильбасова, и маникюрный прибор, коробочки с лекарствами, которые Соне прописывают, но она их никогда не принимает, смешные японские фигурки из кости, ножницы для бумаги, клей в баночке.
У Сони, с точки зрения Юлии, монотонная и малоинтересная жизнь, в которой уже не будет ни открытий, ни неожиданностей, все размерено, всё далеко определено вперед, — определено не ее, а Василия Антоновича общественным положением: секретарь обкома в Старгороде, потом может оказаться секретарем другого обкома — в другой области, в другом краю; не исключена возможность, что его возьмут, скажем, в ЦК. Ну, а дальше? Дальше — пенсия. А Соня живет так, будто бы впереди ещё тысячи лет жизни, сотни перемен и возможностей, будто она и ее Василий Антонович только начинают жизнь; у Сони уйма замыслов: работает над докторской диссертацией, пишет статьи в журналы, собирается следующим летом раскапывать могильники в Заозерье; Соня по-своему счастлива. Странно.
Если бы дали полную возможность Юлии, она бы жила не так. Она бы объехала весь мир, Пусть бы мелькали сосны, озера и камни Финляндии, виноградники Франции, сады Ватикана и картинные галереи Флоренции, вырубленные в скалах древние храмы Индии, бумажные домики Японии; пусть бы несли ее по свету комфортабельные многопалубные белые корабли и скоростные самолеты, под которыми бы плыли то красноватые Альпы с белой шапкой Монблана, то синие Гималаи, сплошь покрытые голубыми пластами снега и льдов, то желтые пустыни Африки или темная зелень океанов.
Соня и ее муж воображают, что Юлии нужны только мужчины, много мужчин. Какая чушь! Как и всем, ей нужен только один, один. Но где он? Это лишь дерзкие слова о том, что у нее было двадцать четыре больших любви, а мелких-де она и не считала. Было несколько нелепых историй, оканчивавшихся очень горько. Но совсем не двадцать четыре; и совсем не нужны ей двадцать четыре. Она хотела бы, очень-очень хотела, одну, только одну, — красивую, все охватывающую большую любовь. Но где она, где?
Вот мелькнул этот своеобразный, острый Вла — дычин, секретарь Свердловского райкома, — и что же он так бесследно исчез, что же не оправдывает мнения Сони и Василия Антоновича о том, что за юбкой Юлии бежит каждый, перед кем она тряхнет этой юбкой?
Во всем виновата Соня, виновата, что не дала поговорить, с ним как следует, не дала сказать каких- то таких слов, с которых начинается взаимный интерес, начинается тяга друг к другу. Не первый день подходит Юлия к обкомовскому аппарату, давно запомнила она номер 23–11. Это номер телефона Владычина, в его райкомовском кабинете. Но что и как она скажет, если и наберет цифры 23–11? Одно дело сидеть рядом на диване, покуривая папироски, рассуждая обо всем на свете. И совсем другое — вот снять
