Почему они скупы на слова? Почему с ними невозможно затеять болтовню, как можно сделать это с представительницами всемогущего племени секретарш, населяющих приемные начальников разных рангов?
Потому что это люди, обремененные бесконечным множеством дел. Это помощники секретарей. Они ведут всю почту, они должны все помнить и знать. Когда секретарь уходит или уезжает на какой-то срок, его кабинет, если можно так выразиться, не должен молчать, он должен жить, — и все это тоже в обязанностях помощника. Сколько всяческих дел и вопросов стекается к помощнику за день! О тех, что посерьезней, он непременно доложит, а те, что помельче, постарается решить сам: куда надо позвонит, о чем следует договорится, — человека неправильно уволили, не разобрались где-то, отмахнулись, проявили нечуткость, бюрократизм, — тут помощник и сам вполне правомочен.
Обычно эти люди по многу лет работают бок о бок со своими руководителями; переезжают, если такое случается, вместе с ними из города в город, из области в область.
Илью Семеновича Воробьева Денисов узнал ещё на войне. Тогда это был студент-юрист, мобилизованный в армию. Дослужился он до старшего сержанта. Был тяжело ранен в локоть, отчего и после поправки рука его владеть оружием уже не могла. На тыловые дела сержант перейти в дни боев не хотел. Так он попал в связные к Василию Антоновичу. Они подружились. Воробьев был интересным собеседником, эрудированным, думающим. Василий Антонович всегда находил ему место возле себя. Он был уверен в Воробьеве, знал, что тот сделает все так, как надо, знал, что с Воробьевым «тылы» у него обеспечены. В очный институт Воробьев не вернулся, учился заочно в Ленинградском университете. Закончил его, но Василия Антоновича все равно не покинул. Он знал характер Василия Антоновича, все его привычки до мелочей, и очень редко ошибался в своих действиях.
Но тут, когда Василий Антонович должен был назавтра уезжать на пленум ЦК, помощник, кажется, сплоховал. Позвонил Черногус и попросил соединить его с товарищем Денисовым. Василий Антонович ещё и ещё раз просматривал материалы к пленуму, которыми был набит его портфель, окантованный длинной застежкой-молнией.
С одной стороны — не следовало бы в такое время беспокоить Василия Антоновича. Но с другой — Василий Антонович так внимателен к Чер-ногусу, так заинтересован его делами, его здоровьем…
— Василий Антонович, — сказал Воробьев, заходя в кабинет. — Черногус вас просит на минутку. Что сказать?
— Давай соедини, — ответил Василий Антонович рассеянно. — Алло! Да, да, я, Гурий Матвеевич. Сегодня? Даже сейчас? Я же завтра уезкаю, Гурий Матвеевич.
Это было совсем некстати — куда-то ехать и терять дорогое время. Но Черногус настаивал, уверял, что Василий Антонович не пожалеет и увидит такое, которое пригодится ему и для пленума.
Активность Черногуса разбудил человек дела — Петр Дементьевич Лаврентьев. После разговора с Василием Антоновичем о том, что стариков, ветеранов революции и первых лет строительства советской власти, следовало бы как-то организовать, Лаврентьев созвал их в обкоме.
Собралось около пятидесяти человек. Старики высказали немало претензий; почти все они страдали оттого, что их позабыли, что никому не нужны ни их опыт, ни далеко ещё не израсходованная, не истраченная энергия. О результатах беседы Лаврентьев доложил на бюро обкома, и как-то так, коллективно, родилась мысль — создать из этих заслуженных людей нечто вроде совета при обкоме.
Старикам идея понравилась. На первое заседание они сошлись в кабинет Василия Антоновича.
Седые, белые, шаркающие стоптанными каблуками по паркету. Но в глазах у большинства — молодой, неугомонный блеск. «Живуче революционное племя! — с душевной теплотой думал о них Василий Антонович. — Через какие испытания ни прошли, а на покой не хотят, хотят дела». Иные были одеты по- старомодному — не успели за временем, и привычками своими, бытом были в прошлом: музейные толстовки и курточки, старомодные галстуки и штиблеты с металлическими крючками для шнурков. Где только они берут такой реквизит? Ни одно предприятие ничего подобного уже давно не выпускает.
Ветераны порешили, что, если они будут заседать все пятьдесят разом, толку из этого не получится. Они распределились по комиссиям: одна по делам, промышленности, другая по делам сельского хозяйства, третья и четвертая — по организации быта трудящихся и по делам социалистической законности. Возникла и такая комиссия: коммунистической морали. Возглавить ее поручили Черногусу. И вот он звонит и требует, чтобы Василий Антонович непременно съездил с ним по какому-то адресу и непременно перед пленумом кое-что посмотрел.
Некстати, некстати это, совсем некстати. Но и старика обижать не хотелось. Согласился слетать куда-то на полчасика. Выходя, сказал Воробьеву:
— Подвел, брат, ты меня со страшной силой. Вот бы и ехал сам.
Воробьев только руками развел: знаю, мол, что подвел, понимаю.
Черногус ожидал Василия Антоновича в подъезде музея. Одет он был тепло, на ногах боты с застежками. Вместе с ним собрались ехать ещё два белых деда, закутанных в шарфы. К удивлению Василия Антоновича, был тут и секретарь Свердловского райкома партии Владычин.
— Меня тоже пригласили, Василий Антонович, — сказал Владычин. — На том-де основании, что субъект, которого они нам с вами хотят продемонстрировать, работает в Свердловском районе. О нем Гурий Матвеевич уже рассказывал. Помните, у вас?
Василий Антонович посадил всех четверых в свою машину; через несколько минут уже свернули в улицу, на которой жил Черногус, миновали его дом и добрались до того конца, где улица упиралась в заброшенное кладбище. Возле кладбища, за глухими заборами, среди занесенного снегом большого фруктового сада, стоял двухэтажный, окруженный верандами и беседками оштукатуренный дом.
Черногус попросил остановиться, не доезжая дома.
— К соседям сначала зайдем.
Одна из соседок, старушка пенсионерка, бывшая работница текстильной фабрики, начала свой рассказ так:
— С трудов праведных, товарищи дорогие, не наживёшь палат каменных. Это народ уже давно определил.
— А тот дом разве каменный? — поинтересовался Василий Антонович.
— Каменный, каменный, батюшка. Из шлакоблоков. А сверху штукатурка. Красиво, ничего не скажешь. Восемь комнат в нем, при четырех душах живого народу. Сам, значит, хозяин. Хозяйка. Сын да сынова жена-молодуха.
— А кто он, хозяин-то? — поинтересовался Василий Антонович. — Я что-то запамятовал.
— Рабочий, — сказал Черногус. — С химического комбината.
— Вот то-то и дело, батюшка, — воскликнула и соседка. — То-то и дело что рабочий, а не нэпман, с которого бы и спросу всего — буржуй и только. А тут рабочий. Трубопроводчик он. Из кожи лез, дом строил. Три года строил. Все у него краденое — и шлакоблоки, и лес, и цемент, и крыша цинковая. Все, как есть, левачи ему по дешёвке возили. Три года, говорю, ездили. Курочка по зернышку клюет… А сад у него!.. Из Мичуринска яблони выписал. Корней двести понатыкал всюду — яблонь, груш, слив. Под ними, чтоб земли ни вершка не гуляло, — черная да красная смородина, клубника всякая, цветы… Букеты режет, у кого свадьба или похороны. Сад он уже давно насадил, ещё дома не было, в сторожке квартировал. Цепкие, и он и она, что кулаки. Зубами до этого богатства прогрызались. Ребята к нему, бывает, в сад норовят залезть. Кобелей двух завел — волкодавов. На ребятишек-то, на шалунов, — и волкодавы! Пролетарий трудящий!. Псы и те сознательней его. Ребята их подкармливают, — не трогают псы ребят. Обождите, говорит, проволоку по забору пущу электрическую, она вам даст! Вредный до чего, паразит. У меня сон плохой. А он в помощь своим кобелям сучонку в будке посадил, тявкалку. Аккурат здесь, за нашим забором. Брешет всю ночь, ворочаюсь, не усну. Пошла к нему, вызвала звонком к воротам, внутрь-то не зайдешь, кобели изорвут. Вышел. Говорю ему: так и так, батюшка, убери ее, прошу тебя, в другое какое место, за дом за свой, что ли, все не так слышно будет. «Да, да, — говорит, — «убери»! А вы сквозь забор — доски пооторвете — лазить приметесь. У меня возле забора самые ценные сорта растут». Так, подлец, и не дает людям спать. У нас в доме один машинист с паровоза живет. Давайте, говорит, отравленную коклету той сучке бросим. Говорить говорит, а не он, ни другой кто, не можем сделать такое. Жалко собачонку, она-то ни в чем не виноватая. — Старушка утерла лицо передником, спохватилась: — Чегой-то я! И не приглашаю. Люди стоят.
