неизменной. Она больше не удлинялась и не разрывалась пополам, как делящаяся бактерия, не падала вниз.
— Даю счет! — сказал в микрофон Урманцев, и сразу же:
— Двадцать шесть.
Михаил включил программный сигнализатор.
— Двадцать пять.
Осторожно коснулся пальцами тумблера с зеленой точкой на рычажке.
— Двадцать четыре.
Крепко зажал рычажок пальцами.
— Двадцать три.
Перед ним зажглась зеленая лампа. «Будет гореть две секунды».
— Двадцать два.
— Двадцать один.
Лампа погасла.
— Двадцать.
Быстро включил тумблер. Дрогнула зеленая стрелка потенциометра, соединенного телеметрической связью с интерферометрами на спутнике…
— Два!
В глазных яблоках появляются пульсы, которые колотятся о закрытые веки.
— Один!!
Он раскрывает глаза и хватается за красный тумблер. Красная лампа горит.
— Ноль!!!
Короткое слово падает, как камень в глубокий колодезь. Рука автоматически включает тумблер. Самописец на красном потенциометре не движется.
— Сигнал должен дойти и вернуться, — слышит он чужой хриплый голос.
«Это, кажется, Урманцев… Почему у него такой голос… Простыл от холодного пива… Сигнал должен дойти, хотя он и летит со скоростью света. Урманцев как будто читает мои мысли».
— Есть! — вырывается единодушный вопль.
Самописец резко падает вниз и, чуть помедлив, возвращается назад, оставляя после себя острую пику из красной туши.
«За какие-то доли секунды иногда успеваешь прожить целую жизнь», — думает Михаил, но сейчас же ловит себя на том, что это чужая фраза, где-то читанная и, наверное, не один раз. Осциллограф мертв. Световая капля померкла.
— Связь со спутником потеряна, — докладывает телеметрист.
— Взорвался? — вскрикивает Михаил.
— Не думаю, — очень спокойно отвечает Урманцев. — Это было бы превосходно, если бы он взорвался. Но не думаю, чтобы концентрация выбитых из вакуума пар оказалась столь значительной. Но аннигиляции, во всяком случае, налицо! Вакуум выдал кванты! А, старик? Пространство рождает вещество! Ну, что ты на это скажешь?
Он кивает на красный потенциометр.
— Это взрыв вывел из строя телеметрическую систему? — спрашивает Михаил.
Но Валентин Алексеевич только пожимает плечами. Потом они выходят из зала и, ломая спички, закуривают сигареты.
— Как назывался тот номер, с которым ты выступал в цирке? — неожиданно спрашивает Урманцев.
— «Полет к звездам». А что?
— Нет, ничего. Очень хорошо назывался…
Игорь Губерман
ВЕЧЕР В ГОСТИНИЦЕ
Неровные спешащие слова, косо сбегая вниз к концу каждой строчки, заполняли фирменный служебный блокнот с типографской шапкой «Докладная записка» на каждой странице. Я нашел его в тумбочке гостиничного номера среди старых газет, обрывков бумажного шпагата, сплющенных тюбиков пасты и пустых сигаретных пачек с крошками табака — того хлама, который обычно убирают перед въездом новых постояльцев. Восстановить мостки между отрывками этих записей, сделанных для себя, оказалось неожиданно легко. Фамилии владельца блокнота я не знаю, а называть город — ни к чему.
Уходя, гашу свет, уступаю дорогу транспорту, уважаю труд уборщиц и из последних сил взаимно вежлив с продавцом. Храню деньги в сберегательной кассе, берегусь высоких платформ и не разрешаю детям играть с огнем. Тем более, что у меня нет детей. Весенние гололедицы моих любовей уже несколько раз без перехода в лето сменялись осенним листопадом. Осторожно, листья! Водитель, берегись юэа и помни о тормозах. Я и тут поступал правильно.
У меня тихая и неброская работа, я не тщеславен и не мечтаю о своем блеклом портрете в отрывных календарях. Мою работу не за что самозабвенно и безумно любить, но значит не наделаешь и ошибок. Я член профсоюза, кассы взаимопомощи и безропотно плачу взносы какому-то из добровольных обществ — кажется, непротивления озеленению.
Еще лет пять назад я кидался в драку и лез в бутылку, пытался доказывать или убеждать, охотно бился головой о любую, стену и махал руками так интенсивно, что среди глухонемых наверняка прослыл бы болтуном. Но потом незаметно выбыл из коллективной погони за мнящимся горизонтом и почувствовал, насколько легче и проще наблюдать за миром со стороны, быть лишь свидетелем. И жизнь моя, как стрелка на уличном циферблате, аккуратными ежедневными толчками равномерно задвигалась вперед. По кругу…
Только стрелке не видно, что это круг. Или не стоит об этом писать? Но ведь я хочу разобраться. Или не хочу?..
В тот вечер у меня было очень плохое настроение, и все раздражало в этом блондине с лицом умной лошади, которому крутые скулы придавали еще сходство с университетским ромбом в петлице его пиджака. Злил меня и этот значок, называемый «Я тоже не дурак», и непонятная услужливость блондина — он откуда-то знал все номера этой хилой труппы гастролеров и громко шептал мне, что будет дальше, хотя я вовсе не просил, — и его нервозность. А она явно была, и я не знал, чем она объясняется. К сожалению, свободных мест поблизости не было.
Я приехал еще утром в отмерзающий после полярной ночи северный городок и по гнущимся половицам его деревянных тротуаров сразу пошел в управление. А через час в тряском, как телега, вертолете, старательно валящемся в каждую воздушную щель, меня уже везли к месту, где начиналось строительство, — на створ будущей плотины.
Мы за полдня оговорили все изменения в проекте, а потом до позднего вечера еще сидели в домишке гидрологов, уточняя миллион мелочей. Но люди эти — я их больше не увижу уже, не будет надобности приезжать — были мне одинаково и однолико безразличны, поэтому я забрал бумаги, отказался с ними выпить и вернулся в город в тот утренний час, когда на улицах еще мало народу и только в очереди за кефирной подкормкой для наследников стоят и курят первую сигарету зеленые от недосыпания молодые отцы.
Вот и вся командировка. Самолет мой улетал только завтра. Я спал, знакомился с соседями по номеру
