А в деканате в ту пору деловито решали, можно ли принять данную работу студента третьего курса А. Глазкова в качестве зачетной — как же, ведь она была написана не на заданную тему. Впрочем, о последнем я не писал… Сейчас-то он действительно профессор. А когда мы только познакомились, такой был парнишка — восьмиклассник. Помню, академик
Панкратов удивлялся, зачем я привел к нему этого мальчика.
…Что-то я пропустил. Мои гости уже несколько минут как молчали и смотрели в дальний правый угол. Там, у высокого ящика размером со стенной шкаф, возился директор института кибернетики. Разошлись фанерные створки, и мы увидели за ними небольшую нишу в человеческий рост и над нею темный экран с цифровой шкалой сбоку.
— Сюрприз! — объявил кибернетик. — Я знал, друзья, что на вечер в честь нашего Георгия соберутся самые разнообразные, но очень талантливые люди. Счастливый для нашего института случай — мы ведь как раз создали машину для объективной оценки таланта. Не буду вдаваться в подробности, но прикидочные эксперименты показали, что машина как будто справляется с задачей. Сегодня здесь пройдет ее государственное испытание. Кто хочет первым принять в нем участие?
Я рванулся вперед.
— Разрешите мне как юбиляру… Давно я не видел такого растерянного лица. Кибернетик торопливо загородил мне дорогу.
— Погодите, погодите, — пробормотал он. И тут же, оттесняя меня в сторону, вырос рядом один из первой тройки, побывавшей на Марсе, — Валя
Тройнин:
— Уж дайте мне. — И решительно занял место у аппарата.
Пока ассистенты возились с ним, сзади выстроилась целая очередь. Но мне
— пусть с шутками и комплиментами — так и не дали занять в ней места.
Это было невежливо, в конце концов. Я юбиляр, они здесь ради меня, машина благодаря мне… И вдруг я понял. Все эти люди, герои моих заметок, статей и очерков, мною прославленные, мною воспетые, не считали, что я им ровня. Для них, талантов, я был только милой посредственностью. Но им-то я нравился. Они жалели меня. Случайность командировок в череде суточных, проездных и квартирных сталкивала меня с этими людьми, вводила их фамилии в репортажи и очерки. А потом вступала в действие необходимость. Необходимость сделала авиамоделиста конструктором ракет, победителя школьной олимпиады — академиком, повара
Мишу — вот этим самым кибернетиком, доктором наук, директором института.
Я смотрел на кибернетический агрегат, на нишу; в которой сменяли друг друга гости, на экран, где плясала кривая.
Вот ее высшая точка остановилась против семидесяти.
— О, — сказал кибернетик, — отлично, дорогой профессор, ведь все, что больше двадцати пяти, уже талант. Конечно, соотношения здесь условны, но…
У академика кривая прыгнула до восьмидесяти двух, у композитора — до сорока девяти, подскочила до семидесяти шести у балерины и дошла только до четырнадцати у писателя.
Они веселились — все, кроме писателя. Интересно, неужели я выгляжу сейчас таким же мрачным?
— А сколько у вас? — теребила кибернетика Ира Панченко.
— Восемьдесят четыре, — краснея, ответил он. И тогда меня прорвало. Я вытащил из-за столика стул, вышел с ним на пустое пространство почти перед аппаратом, повернулся к гостям. Сел на стул верхом и заговорил.
Говорил я, конечно, вежливо и нежно. Что мне оставалось?
— Ребятки, — сказал я двум «марсианам», стоявшим поблизости, — прощенья мне надо у вас просить. Вы были мне только предлогом, челябинские юные космонавты. Я приехал в командировку в ваш город потому, что туда из
Одессы переехала Люба. — Мои мысли прыгали. — В Одессе-то я открыл школу, где вообще учились одни таланты. Помню, долго пришлось в этом убеждать и учеников и учителей. Вот академик Забелин стоит, он из этой школы как раз.
— И я тоже, и я, — отозвались голоса из разных концов зала.
— А мы? — спросил «марсианин». — Помню, мы сами удивлялись, что все трое — из одного кружка юных космонавтов…
— Кружок-то у вас был, честно говоря, не лучше и не хуже других.
Стандарт. Писать не о чем. А надо ведь. Я и стал придумывать всякие фокусы.
— Так уж и фокусы! Те упражнения, что вы предложили, сейчас повсюду используются. И с приборами вы хорошо придумали…
Но я уже повернулся к Мише-кибернетику:
— Помнишь, Миша, барнаульский ресторан? Какой у вас там был мускат!
Нет, правильно я сделал, что командировку продлил. А оправдаться чем-то надо было. Вот мне и пригодился повар-изобретатель. Как говорится, не отходя от кассы. Помнишь, что ты там мудрил с цыплятами табака?
— Так вот в чем дело? — расхохотался Миша. — А мне после твоей статьи
Крюков из комитета по изобретениям написал. И пошло дело, завертелось.
Сам не заметил, как готовить разучился. До сих пор не успел опомниться!
Мне хотелось отомстить за свою бездарность, рассказать, какие случайности привели сюда — через театры и лаборатории — каждого из моих гостей. Случайности, представителем которых был я. И я вспоминал, как
Валерку, ныне художника, меня просили отвлечь от несчастной любви, как я на пари написал статью о самом неприметном из сотрудников заготконторы — воспользовался его любовью к шахматной композиции (мастер спорта покивал мне головой), как…
Они слушали и смеялись. Да, все это были случайности. А за ними стояла — строго по Гегелю — необходимость. И я замолчал. Принесли мороженое.
Общий разговор разбился. Я снова остался один. И аппарат — тоже. Все желающие уже измерили свой талант. Даже ассистенты потерялись в толпе — разумеется, где-то около Иры Панченко.
Секунда — и я был уже в той нише. Мягко защелкнулись контакты.
— Зачем же ты сам?! — укоризненно выкрикнул спохватившийся Миша и замер с открытым ртом.
— Я говорил, что она сломана, — торжествующе провозгласил в наступившем молчании писатель. — Девяносто четыре! Вы хотите, чтобы мы поверили, будто он великий журналист? Три ха-ха!
Но кибернетик был серьезен, как никогда.
— Почему же журналист? Аппарат ведь не определяет вид призвания. И профессию тоже. Судя по всему этому, — он обвел рукой зал, — испытуемый — великий искатель талантов.
— Тоже мне талант! — сказал я насмешливо.
Но что я чувствовал…
Борис Зубков, Евгений Муслин
БАШНЯ
1
