клиентов. С её слабым здоровьем нелегко было выдержать полный рабочий день у швейной машины, но она упорно осваивала новую работу и вскоре стала самостоятельно её выполнять.
Вова катал тележки в супермаркетах, работал паяльщиком в ремонтной мастерской и выполнял другую неквалифицированную работу, какая попадалась под руки, не считаясь со временем и тяжестью.
Дети не жаловались и не сожалели о своём выборе. Они успокаивали нас тем, что живут сейчас не хуже, а значительно лучше, чем раньше, а чтобы жить ещё лучше, как живут большинство американцев, нужны годы, воля и терпение. Используя знакомую терминологию, Вова называл время адаптации в американское общество “переходным периодом”.
Рита писала, что вскоре мы узнаем свой компьютерный номер в Вашингтонском центре и будем приглашены на интервью в американское посольство, но теперь ни она, ни Вова на выезде не настаивали. Учитывая специфические особенности нашего статуса, психологии и ментальности, они считали, что этот вопрос мы должны решать сами, взвесив все “за” и “против”. О своём решении они не жалели. Хоть и нелёгкой была их теперешняя жизнь, были надежды на лучшее будущее и радость за детей, которым в Америке действительно хорошо. Что касается взрослых, решающих вопрос о выезде, то они должны считаться с тем, что их здесь ждут серьёзные проблемы житейского, языкового и психологического характера. Об этом предупреждали нас дети в своём первом и последнем откровенном письме.
Вова и Рита заверили нас, что с любым принятым нами решением они согласятся.
167
Письмо из Вашингтонского Центра службы иммиграции и натурализации о назначении интервью в посольстве США, в Москве мы получили неожиданно быстро. Обычно со времени направления туда анкет и до присвоения номера на компьютере, проходит не менее года, а нередко и больше. В нашем же случае прошло только шесть месяцев, а нам уже сообщили дату встречи с представителями иммиграционного ведомства для решения вопроса о получении статуса беженца. На подготовку длинного перечня необходимых документов давалось всего три месяца, и нам следовало быть в Москве 11 марта 1991-го года.
Честно говоря, мы даже не рады были такому быстрому обороту дела. Когда я об этом позвонил Верочке в Минск, она от неожиданности даже опешила и заявила, что совсем к этому ещё не готова.
Ехать следовало всей семьёй, а к тому времени ещё не было ясно даст ли Жора согласие на отъезд детей и подпишет ли заявление об отсутствии претензий к своей бывшей супруге. Он усиленно уговаривал Наташу оставаться с ним и она склонялась к тому, чтобы дать на то согласие. Ей недавно исполнилось шестнадцать, она была студенткой медучилища и успела уже получить советский паспорт.
О поездке на интервью без дочери Верочка и мыслить не могла, и мы начали осторожную, но целенаправленную обработку девочки. Ей приводились многочисленные доводы и аргументы в пользу отъезда, её предупреждали об опасности проживания в зоне повышенной радиации и угрозе развития болезни щитовидной железы, а она твердила одно: “Это моя родина и я отсюда никуда не уеду”.
Решающий разговор с ней у меня состоялся один на один, когда я напросился проводить её к автобусу, что шёл в микрорайон “Запад”, где жил Жора. Уже стемнело, накрапывал мелкий дождик, автобусы один за другим полупустыми уходили от остановки, а мы всё говорили и говорили. Наташенька плакала... Она не поддавалась на уговоры и убеждала меня, что не может навсегда оставить отца, одинокого дедушку в Ляховичах, тётушек и дядечек, подруг и друзей, бросить своё медучилище, откуда открывалась дорога в мединститут, и ехать на другой конец света, где всё чужое, непонятное, и даже по русски поговорить будет не с кем.
Когда весь мой запас доводов и убеждений иссяк и я уже готов был признать очередное поражение, в голову пришёл последний аргумент, который оказался решающим и склонил Наташу согласиться поехать на интервью. Я повёл разговор о маме, которая её безумно любит, не мыслит себе жизни без неё, которую она своим поступком в могилу сведёт. Я упрекал Наташу в том, что при всём обилии любви и жалости, которую она испытывает ко всем своим родственникам, она совсем не жалеет человека, давшего ей жизнь и любящего её больше всех на белом свете.
Когда подошёл очередной автобус, внучка, сквозь слёзы, произнесла:
- Я поеду с вами в Москву, но не мучайте меня больше своими разговорами.
Наташа уехала, а я еще долго оставался на скамейке пустующей автобусной остановки в раздумии о том, почему мы, взрослые, терзаем детские души своими поступками и действиями.
168
Пока Иринка только догадывалась о возможности нашего отъезда, она относилась к этому довольно спокойно. У нас возобновились прежние отношения, мы нередко бывали у неё в Минске и, как могли, помогали ей. Она отказалась от квартирантов, произвела капитальный ремонт своей квартиры, обставила её с нашей помощью добротной импортной мебелью и полностью посвятила себя детям. Работа в финотделе облисполкома её вполне устраивала и ею там были довольны. Зарплата была небольшой, но, с учётом полагающейся им части Мишенькиной пенсии, денег на жизнь хватало и материально они были вполне обеспечены. Нуждались больше в моральной помощи и поддержке, которая им оказывалась. Одно то, что мы жили рядом и к нам можно было в любое время обратиться, было для Иринки очень важно.
Известие о нашей поездке на интервью вызвало настоящий шок в семье Зуськовых (такую теперь фамилию носили и дети) и они не считали нужным скрывать от нас своёго отношения к этому. Больше всех возмущалась Алёнка. Ей стукнуло уже тринадцать лет и рассуждала она не по-детски серьёзно.
Когда я, как-то, гуляя с ней по лесу возле нашей дачи, попытался высказать свои тёплые чувства, она грубо прервала меня и совсем по-взрослому заметила:
-Своё отношение к детям, дедушка, нужно подтверждать делами, а ты с бабушкой бросаешь нас одних на произвол судьбы.
Тяжело было слушать такие слова от любимой внучки, которая так рано стала сиротой, но, к сожалению, в них была и доля правды. Я попытался тогда объяснить Алёнушке, что мы вовсе их не бросаем, а только на какое-то время расстаёмся, что делаем это, чтобы иметь возможность оказывать им реальную помощь. Я добавил, что мы с удовольствием взяли бы их с собой, но мама об этом даже слушать не хочет и заявила, что о её выезде из Белоруссии и речи быть не может, а мы уже слишком стары, чтобы нам можно было доверить воспитание малолетних детей.
Даже маленький Андрюшка, которому только шесть лет исполнилось, принимая от нас в подарок автомобиль “Москвич”, на котором он мог самостоятельно ездить, нажимая ножками на педали, спросил меня в день своего рождения:
-Если ты меня так сильно любишь, то зачем же ты от меня насовсем уезжаешь?
Ему, самому маленькому из шести внуков, которого мы все очень любили, я и не пытался что-нибудь обяснять, а только твёрдо пообещал:
-Мы расстаёмся не насовсем, Андрюшка. Мы скоро обязательно снова будем вместе, мой мальчик.
Иринка, хоть и не скрывала своего недовольства, старалась в разговорах избегать этой темы. Только раз, когда мы как-то за столом, в присутствии друзей и родственников, в очередной раз коснулись возможности их отъезда сейчас или в недалёком будущем, она вновь наотрез исключила такой вариант для себя, но то ли в шутку, то ли всерьёз заметила, что детей своих она могла бы доверить только Вовочке и никому другому. Больше мы с ней эту прблему не обсуждали.
Очень болезненно восприняла известие о приглашении нашей семьи на интервью сестра Анечки - Полина, которая очень страдала от своего одиночества. После развода с Петей она так и не создала новой семьи и жила одна с сыном Ариком. Теперь, когда ей было уже за шестьдесят, сын женился и она осталась
