крупнокалиберной пулей, страшно отразившись от бетонной стены набережной, чуть не убив мальчика сорока лет с праздником под трусами; полистал газеты: ожила статуя богородицы; вздохнул, поднялся, лабиринтом пробрался к лестнице меж полотенец, одеял и животов, ожидаемо споткнувшись о сонную, беззащитную ногу, обогнул две надувные горки – с них врезались в воду подростки и молодежь, отдал старушке, дежурившей у искомых кабинок, пятьдесят украинских копеек и медленно отмотал полтора метра туалетной бумаги на глазах у красавиц, раскинувшихся вокруг бассейна на лежаках.
Семнадцатого июня в Мексике приземлился самолет с новым имперским послом. Уманский, пенсионер, отпылившийся два года в членах коллегии Наркомата иностранных дел, заведуя цензурой, возвращен императором в железные и должен переносить огонь. Он отказался от любимой женщины. Он сжег дочь, убитую неизвестным (на момент отлета, да и сейчас), умчался из крематория на аэродром, спасая остатки будущего, – урна с прахом осталась на помойке. Очевидец, поверхностно знавший Костю, сообщил нам: «Из самолета вышел другой человек» – на фото Уманского легко опознать: погрузневший, короткошеий, в добротном широком пальто, в окружении флотских фуражек со сдержанным, брезгливым любопытством рассматривает встречающую суету, отвернувшись от кинохроники и дам со сложноуложенными волосами на затылках, пока не вступили духовые инструменты; неподалеку горбоносая женщина в шляпе с черными лентами – Раиса Михайловна?
– Через полгода буду говорить на испанском, – пообещал, представляясь президенту; в октябре раскатал первую речь (дарил местному дирижеру партитуру Седьмой симфонии Р-ова): «Седьмая – послание с полей сражений, выражающее веру в человека и его великое будущее» – Уманского послала империя, теперь он мог выжимать воду из камней.
Смерть Нины Уманской наметилась еще за три года до цветов на аэродроме – император, заглянув куда-то нечеловечески далеко, вдруг велел ближним: принесите все, что у нас… по Латинской Америке. Особенно – Мексика. Что могли принести (отношения разорваны в 1930-м, спасавшегося в Мексике Троцкого зарубил парень, отказавшийся назвать свое имя, империю ненавидят) – население, площадь, партии, промышленность – несколько цифр на бумаге, подбрюшье американцев, – но ему хватило, император больше не сводил глаз с того континента, словно решив: нам туда.
А Мексика (в донесениях людей правды она называлась «Деревней») русским удивительно подходила, и как ни велел император забыть о мировой революции, любой московит (Чичерин, Пестовский или апостол свободной любви Коллонтай), очутившись в Мексике, слал в Инстанцию пьяные телеграммы: обнаружена «Россия американского континента»! вот кому – руководящую роль в борьбе с империализмом, отсюда подожжем США: здесь революционная ситуация, государь, все накалено: католики, военные, националисты, беглецы из Испании (наши, проверенные люди), эмигранты-поляки, голод, нищета, кучка богатеев… поставки в Штаты стратегического сырья, трудовые массы… вернуть нефтяные компании казне, в президента уже стрелял лейтенант Рохас… полтора миллиона голосуют за фашистов, но целая псарня левых… чего ждем, государь? Через десять месяцев Костю признали самым популярным дипломатом Мексики, еще через три – американцам показалось, что мексиканский президент полностью выполняет указания обаятельного Константина Александровича, получаемые во время совместных конных прогулок, – симфония зазвучала.
Соединенные Штаты только-только начали осознавать себя совладельцем Земли (одним из двух), но русских уже понимали – упрямую, непроницаемую, жестокую, уклончивую, недобрую породу, это нищее, двуличное племя, одновременно бесчувственный реализм, способность договориться с дьяволом и революционный магнетизм, перенос за тысячи километров красной чумы, отменяющей любые договоренности, правила игры и вообще все известные игры. И одно дело – страдать от этого в московском Приарбатье или заочно, над холодными и противно дотошными телеграммами дяди Джо, на расстоянии океанов, и другое – видеть страшно однообразную картину проявления чужой силы на расстоянии звериного запаха, испуганного дыхания – в Мексике. Американцы уже знали: в империи никто ничего не делает сам по себе, железного несет Высшая Сила, его выбрали наконечником и смерти для него больше нет. «Школа Кремля под руководством Уманского» – вот во что превратился континент.
На папиросной бумаге попеременно карандашом и авторучкой жена первого секретаря посольства Л.П.Тарасова переводит для отправки Молотову очередное послание про набухающий в Мексике «русский вопрос»: «Самый выдающийся пропагандист Страны Советов за границей расположился в Вилла Кондеса в Такубайе, в бывшем доме семьи Перада, потомков испанских грандов… Большое здание с великолепным парком, с обширным залом в испанском колониальном стиле. Над парадной лестницей, ведущей в большой салон, позолоченная цитата Сталина…
Уманский, бывший железнодорожный рабочий (не думаю, что Молотов улыбнулся в этом месте), ныне аристократичный, безукоризненно одевающийся человек, точно придерживающийся светских правил». «В посольстве устроили свой кинотеатр (стены расписаны фресками из русской народной жизни) – там показывают советские фильмы для важных гостей». «Лукулловские ужины с редким розовым шампанским и лучшим в Мексике вином, лучшей белужьей икрой… Гостей развлекают знаменитые скрипачи, и местная примадонна Милица Корхус поет отрывки из Моцарта, а в заключение – фильм про победы Красной Армии или лекции хозяина». «Лекции – его конек, он всегда таскает за собой импровизированную трибуну».
На вечере «магната предприятий общественного пользования» хозяин попросил посла сказать пару слов о России. Костя разложил трибуну и два часа глушил публику успехами советского образования и завершил победоносным: вопросы есть?
Да, осмелилась какая-то дама. Какой смысл в стопроцентной грамотности, если у вас нет свободы слова? «Мадам, я считаю ваш вопрос реакционным и отказываюсь отвечать на него». Все спасала белужья икра и розовое шампанское.
Некоторые «отклики» Уманский отсылал Инстанции сам, сопровождая карандашными пометками описания собственной роскошной (и здесь) жизни: «Советские ухаживания за Латинской Америкой…
В посольстве устраивали роскошный прием всего-то для двух тореадоров (посол вписывает над строками мелко, но въедливо-разборчиво: прием скромный, хотя гостей явилось немало, а тореадоры народные герои, в Мексике их боготворят!)… Посол аплодирует бою быков (а это праздник простого народа!), в совершенстве изучил корриду (тореадоры пользуются огромным влиянием, многие из них верные друзья СССР), его легко заметить на скачках на новом ипподроме (все дипломаты туда ходят!). Сидит за трактором, подаренным крестьянам СССР (выдумки!), и совершает конные прогулки с президентом». «Имеет неограниченные фонды и колоссальный бюджет. В посольстве аккредитовано тридцать пять человек, но слухи увеличивают эту цифру до 200-800. Интересы посла не ограничиваются Мексикой, он выше по рангу посла в Штатах, и тот должен согласовывать с Уманским свои действия. В Мексике готовятся советские кадры для Латинской Америки – молодежь стажируется, учит испанский и разъезжается по континенту».
Журналу «Тайм», без успеха клянчившему интервью у посла, осталось отметить его общительность, уживающуюся с умением оставаться в тени и «работать чужими руками», – «крупная политическая фигура», «уполномоченный правительства СССР в Западном полушарии»; назвать так посла Громыко никому бы и в голову не пришло – Костя получил все, что хотел, но и заплатил немало.
Вспоминал ли свою дочь, кого винил в нелепой смерти, скучал ли по любимой, отвергнутой в Москве, – а может, писал Петровой, девочке из «Центропечати», что помнит его семнадцатилетним? Мечтал когда- нибудь все изменить – неужели такая любовь могла не оставить следов, зажить, не кровоточа? Плакал ли, разбирая в Мексике вещи Нины, хранившие ее привычки и радости, запахи, – их не оставили в Москве – кому? Один человек – дипкурьер Мельников (в НКВД его звали И.Коган) запомнил единственный разговор: «Моя жена Раиса Михайловна не знает обо всех обстоятельствах смерти Нины. Прошу вас тему нашей семьи не затрагивать» – и только? Случайные гости заметили на рабочем столе посла небольшую фотографию какой-то девочки рядом со знаменитым фото императора с дарственной в рамке «под березу» – разговаривал ли он с фотографиями, неспроста они рядом?
В своих водянистых речах Костя повторял: «В России не осталось семьи, не потерявшей хотя бы одного близкого. Я убедился в этом за месяцы, что провел в России, порой вблизи от фронта». Я думаю, Уманский не любил мест, где стреляют и могут убить, – на фронт не ездил, Костя говорил о другом.
Лишь одна умеющая не стареть женщина показала следствию: «Вы почему-то считаете его равнодушным человеком. И напрасно. Работал он совершенно героически, но по ночам бродил как привидение по посольству… Он не мог спать… После смерти Нины нигде ему не было покоя…» Похоже,
