слетел? В меня ничего не попало? Ты выбросил его?
Наступают холода, обернись… я легко и трудно обернулся на ждущую машину, сквозь лобовое стекло, во вздрагивания или поблескивающий взгляд, умещающий смерть, и удивился – пустоте; уехала, никто не ждал, лопнуло; другой парковался, повинуясь манящей ласке грязных парковочных лап желтой безрукавки с алой бляхой на груди.
Лил дождь, зимний ледяной дождь – по голове, на макушку, не давая посматривать вверх, да там и некуда смотреть: над старыми двухэтажными стенами, над котлованами турецких строителей, над сколоченными из досок тротуарами такая ж грязь, что и под ногами. После мучительных сидений в дневных пробках Садового кольца и переползаний переулками и Бульварным в начале пятого я не быстро и не медленно шел правой стороной Большого Козихинского, отмечая номера домов на левой стороне. Совет ветеранов живет в доме двадцать три без телефона, впустую съездил прошлый раз – принимают только по средам, с трех до пяти.
В богатом доме сидят. Я потомился у запертого железом подъезда. Замок щелкнул. У местной жительницы, ведущей под дождь ребенка, лицо исказила мука: кого впускает?
Совет ветеранов заседал по-школьному: за учительским столом наставительно сидел дед с армейски зачесанной вверх и назад седой шевелюрой. По двое за столами-партами устроились пожилые женщины, не сняв курток, шапок, платков и пальто. Я смотрел только на лица, не запоминая, они смотрели на меня – главное событие недели. Одна старушка возбужденно рассмеялась с интонацией: «Помните, я вам про него рассказывала? Сейчас сами все увидите!», – чем-то я радовал ее.
– Я разыскиваю тех, кто знал Софью Александровну Топольскую, 1882 года рождения. Ермолаевский переулок, дом 8, квартира 13. Она умерла в начале шестидесятых.
– А чем это она так знаменита?
– Ничем. Работала машинисткой в «Вечерней Москве».
– Я живу в доме восемнадцать. Только не в этом подъезде, – женщина с больным лицом, дремавшая за последней партой, встрепенулась, но говорила так, словно продолжала спать. – Я даже ее помню. Немного (я напрягся). Она была блондинкой. И женой Алейникова. (Женщину семидесяти лет трудно назвать блондинкой. Она лет сорок была в разводе с человеком по фамилии Флам.) Потом она получила отдельную квартиру и уехала за Речной вокзал, в Химки. Только мне кажется, жила она не в тринадцатой квартире. И не в нашем доме.
В нашем доме с самого начала живет Галина Петровна Потапова (сколько ни встречал Галин, каждая – тварь).
Запишите телефон.
У дверей паспортного стола (дом 9, строение 1) я сперва позвонил в бывшую квартиру Топольской, по адресной базе милиции там сиял некто Овсянкин.
– Ольга Вознесенская? Никогда. Я переехал в восьмидесятом году. И знаю того, кто жил до меня. Он уже умер.
Ничем не помогу. – С подозрением быстро отключился.
Телефон старожилки Потаповой взял сын:
– А вы кто? И что? Ну?
– Что – ну?
– Она не будет с вами говорить!
Убить, своими руками. Как и авторов пособий «Возлюби свою боль», «Как научиться ближнего своего видеть насквозь». Булку б с изюмом, я – в паспортный стол, предвкушая: а вам зачем? а вы родственник? – погонят, продолжив шепотки с пришедшими продлевать регистрацию кавказцами. Дать тысячу. Лучше пятьсот.
Паспортистка стояла за стеклянной стеной, у вырезанного хомутом окошка. Непривычно. В прочих паспортных столах заходишь и подсаживаешься к столу.
Немного народу. У окошка образованные супруги уточняли: какого цвета азербайджанский паспорт? За мной заняла выцветающая девушка с волчьими челюстями, оттяпывает квартиру у подонка мужа, будет нетерпеливо прислушиваться и морщиться. Я разглядывал паспортистку: доброе круглое лицо, очки. Все время улыбается.
Попроситься в кабинет? Испугается.
Она взглянула на меня. Я помолчал и улыбнулся, и она. Я показал серую фотографию на толстой бумаге:
– Ищу могилу этой женщины на Ваганьково. Рядом с ней мою бабушку похоронили. Не могу найти. Вы не посмотрите в домовой книге год смерти, с кем прописана, Ермолаевский переулок, восемнадцатый дом? – изпод фотографии на стол паспортистки спланировали пять сотен.
Паспортистка отошла листать. Сейчас скажет: умерла в 1962 году, а проживала с внучкой и ее мужем – такимто… Первый свидетель – установлен. Я оглянулся на злобную девушку, та поправила капюшон дубленки и взглядом дала понять, что знает мне цену – дерьмо.
Палец паспортистки со скромным маникюром прополз вниз по фиолетово-чернильным водорослям фамилий-имен-отчеств:
– Вам не повезло. Топольская уехала от нас в добром здравии в 1956 году. Когда дом встал на реконструкцию. Проживала одна, в коммуналке. Убыла на 7-ю Парковую, 43-а.
Заново: совет ветеранов, паспортный стол… Сожранный кусок жизни.
– А люди? Те, что жили с ней коммуналке. Убыли куда?
– Тоже пожилые. Второго года рождения. Умерли давно, жили одни, – паспортистка перестала улыбаться, и глаз ее коснулась тень. – А зачем они вам?
Надо ехать. Купить кусок хлеба и колбасы. Муж Ольги Вознесенской проживает последние спокойные дни среди пятнадцати миллионов жителей Москвы; я чувствую слабость свою в этом поиске и все время чувствую силу, что меня ведет, – невидимые руки сомкнутся, он ответит на несколько вопросов.
В последнее время всегда – в семь вечера слипаются глаза, а ляжешь ночью – мешает все; не люблю читать – все измышления, по телевизору – женский футбол, выхожу на балкон и рассматриваю дом напротив с раскладного стула, если во дворе не пьет и поет быдло, если не бьют салюты Китайской Народной Республики из песочницы, взлетая на уровень двенадцатого этажа, и матери сидят в черных спальнях, зажав младенцам уши ладонями. Кто? В дверь позвонили. Я потаился, едва дыша, позвонили еще, без нажима, с «подождут немного и уйдут»; я подкрался к глазку и покраснел от плеснувшего стыда, от собственных шорохов, насекомых перебежек под мусорным ведром.
– Добрый вечер. У вас отключен телефон.
Секретарша прошла за порог, стесняясь взглянуть повнимательней, пытаясь разуться, найти вешалку, я, ужасно, ужасно потерявшись от внезапности, от прежде неведомого ей домашнего, подпанцирного вида, незаправленности, несвежести, кислоты, открытости укусам, да еще лампочки перегорели – непроспавшеся молчал, не зная: куда? – и сел успокоиться на пол, спиной к стене, полный мелких страданий, да еще босой!
– Не включается свет? – она пощелкала пластмассой. – Вы здесь живете?
– Да.
– Но здесь же ничего… Пустая комната. На чем вы спите? Где хранится ваша одежда? – Работа кончилась, ее уволили. Секретарша имела право задавать вопросы. – Борис Антонович дал ваш адрес… Простояла у подъезда, – замерзла, не знала код, долго никто не выходил. – Она прогулялась к балкону: что я вижу, когда… пересекла паркетные полосы и присела на пол не коснувшись, но близко – соединенные острые колени из-под края юбки.
Мы сидели рядом, словно договорились, встречаемся так каждую ночь, беседуем, находя общие темы. Я не мог собраться и соврать, сыграть что-нибудь, я сидел, превращаясь в ребенка, видя в первом встречном спасителя, только протяни ему руку, поплачь, и вдруг выронил, помимо себя – горе? неужели все-таки важно? или в поисках облегчить душу?
– Алена ушла, – и что-то показал ей руками, разрывающееся, боль.
