Важно пробиться к ней через толщу лет». Наследник архива, комментатор восьмитомника, разбиратель почерка из города Питера, мы его нашли. Я вяло восхитился служению мощам, соврал о своих целях и после анестезии тронул нерв:
– У вас есть письма Уманского к Эренбургу?
– Несколько! Представляет интерес лишь одно: Константин Александрович пишет Илье Григорьевичу из Мексики в очень подавленном состоянии. Жалеет, что не послушался его совета – какого? Жалуется, что жена не может смириться с потерей дочери, да и он сам немногим лучше… Все это вы сможете прочесть в январе будущего года во втором томе переписки, я его готовлю…
– Та женщина… из-за которой Уманский страдал, как в «Даме с собачкой»… Вам известно, кто она?
Г-н замялся или напрягся на том конце телефонной нити, что-то не нравилось ему в просителе. Я не выспался, заикался, бубнил, я мало походил на аспиранта, и он переспросил:
– А вы? Знаете?
– Да, – двинул я наугад, здесь мы проиграли.
– И кто? – спросил г-н торжествующе, поднимая меня за шиворот для обозрения почтенной публике.
– Сейчас не могу назвать ее имя. – Есть люди, вызывающие ненависть с первого телефонного квака. – Константин Харитонович, для моих исследований нужны все письма Уманского к Эренбургу. Я понимаю, вы несете определенные затраты… Хотел бы вам предложить, – ненадолго задержался, – по пятьдесят долларов за каждое письмо. Когда я смогу забрать ксерокопии?
– В январе будущего года, – торжествовал! – Во втором томе вы сможете прочесть все. Вам придется дождаться книги. И купить. И уяснить: не все меряется на деньги. – Трубка загудела. Минут десять я думал пробить издательство, изъять верстку, но что он может знать? чтото он может знать? И еще фантастическая идея увлекала меня:
– Алло. Александр Наумович, нужно узнать, когда Литвинова отозвали из Штатов. Точнее, какого числа он прилетел в Москву. И еще, вы слышите, совсем хорошо, если удастся выяснить, кто еще прилетел с Литвиновым.
Попробуйте!
На вокзале мы ходили взад-вперед следом за старухой – та предлагала газеты недельной давности и «Огонек», еще большой. Из вагона вышел проводник со шрамом на щеке и татуировкой на ладони.
– Почему вы не едите мяса?
– Потому что мясо – это трупы, – на все у нее готов пустой, зализанный ответ, и сладко думалось, что еще пять-десять… и все перестанет быть, и я спущусь в подземный переход, словно уже чужой палаткам с бледными куриными ногами и вечным «набором в дорогу» в прозрачном пакете: яйцо, изогнутый кусок колбасы, хлеб и помидор.
Проводник велел заходить: время. Она перешагнула в тамбур и онемела, получив на прощанье поцелуй мимо накрашенного, вдруг ищущего рта; чтобы успеть, одеяльно натянув на себя шутку повыше, она сказала:
– В общем, так: я буду любить вас вечно.
Я кивнул, проводник уморился ждать и закрыл дверь; девушка осталась за двойным грязным стеклом, а я смотрел минуту в голову поезда, минуту – в хвост, за ее спиной виднелась тетя, делающая знаки кому-то за моей спиной, я иногда всматривался в девушку и улыбался, и она тотчас старалась улыбаться в ответ, чтоб не пропустить взгляд, чтоб не пропал он впустую; у соседних вагонов прощались, приплясывая, складывая из пальцев конверты, телефонные трубки, сердечки, – ничего из этого не мог я взять для себя; через мгновение все тронется – как? – и все, во что я сейчас погружен, останется в памяти как предшествовавшее расставанию.
И, поняв это, я сразу стал замечать, как много на вокзале звуков: гудки тепловозов, загадочные железные стуки, паровые вздохи невидимых механизмов, – я угадывал звук, что положит начало разлуке, и не мог – кто-то еще добегал, на ходу доставая паспорта и билеты. Бесшумно снялись, наконец, вагоны, и я облегченно взглянул на отработанное, на нее, – она уже не врала и не улыбалась, она пропадала, пропала, а я еще улыбался в чужие вагоны, словно она могла видеть и будет видеть меня до ночи; пока не смою с себя железнодорожное расписание, она еще будет ехать, я лишь наутро проснусь на свободе – она дома, и на следующий день забуду ее, а через пару недель начну вспоминать тело, тело не уедет… Поворот – секретарша оказалась за моей спиной, на тонких каблуках, потрясенной от чего-то зрительницей: извините, я понимаю, что вам сейчас не до работы, господи, всегда я не вовремя, думала, это важно, простите меня!.. На ноябрьском ветрище, в синем апреле, на горстках песка, изъязвившего лед, по мокрому от майских дождей перрону грохотали багажные тележки и жирноплечие скоты в майках-борцовках звенели ключами, напевая: «Та-акси, так-си недорого…», на опустевшей платформе воробьи столпились над сердобольной горбушкой, собрав в кучу пушистые затылки… С утешающим взмахом руки, не догадываясь сделать вид, что подошла вот только:
– Хотела предупредить, у вас на завтра…
– Я помню. Ирина Ильинична Эренбург. В три часа.
Секретарша судорогами запихивала за ухо пряди и хваталась за серьгу.
– Хотите сказать, ее больше нет?
– Да. Да, да… – секретарша уткнулась в ладонь. – Так ужасно! Вам сейчас и так – так тяжело! Она умерла.
– Ничего необыкновенного. Все время кто-то умирает.
Гольцман внимательно посмотрел, с кем я вернулся в офис.
– Литвинова отозвали в начале апреля 1943-го, шестнадцатого приземлился в Москве. Добирался через Африку – союзники уже завершили уничтожение группировки Роммеля. Не знаю, на чем основывалось твое предположение… И в чем его смысл. Но ты оказался прав – Литвинов вернулся не один.
– И не с женой.
Гольцман недовольно подтвердил:
– И не с женой. Айви Вальтеровна задержалась в Штатах. С ним вернулся секретарь. В проездных документах, я попросил товарищей по ветеранским делам глянуть, пол не указан. Есть пометки о сделанных прививках: от чумы и холеры.
– Я думаю, он вернулся с красивой женщиной. Той, что плакала на мосту. Той, что мы ищем.
Гольцман погасил верхний свет, включил радио и пересел поближе. В начале первого ночи на улице цвели фонари, мы сидели у радио – в сумраке светились зеленые цифры частот – и слушали песни.
– Жена Чухарева выдала нам уравнение. В конце октября – начале ноября в Куйбышеве Костя жаловался: уехал Х, увез Z. Вряд ли бы он горевал, если бы Х увез Z в Москву. В Москву каждый день летают самолеты…
А куда ее еще могли увезти? На фронт? В Сибирь?
Неправдоподобно. Не стоит усложнять: Х этот – кто-то из старых знакомых. Уманский второй месяц в стране, эвакуация, он не успел завести новых знакомств, а старые связи ясны – дипломаты. Допустим. Но тогда мы вспоминаем, что 12 ноября из Куйбышева в Штаты на смену Косте вылетел Литвинов. Это событие рушило карьеру… Но с Литвиновым могла улететь и Z, следом за карьерой рушилась – любовь! Если мы не ошибаемся.
Проверка. Из уравнения, оставленного Эренбургом, мы знаем: любовную драму Уманский переживал накануне отлета в Мексику: апрель-май, четвертого июня у него вылет. Следовательно, Z, если это Z, должна вернуться к этому времени из США. Вы только что это подтвердили. Секретарь Литвинова вернулась 16 апреля, у них оставалось сорок девять дней на объяснения, случки, отсасывания и слезы. Эренбург правильно учуял: друг горит, влюбленные только встретились, а уже расставаться – мало времени, надо все быстро решать, на всю жизнь!
– Возможно, это совпадения.
– Конечно, – и я поднял глаза на застывшую в дверях секретаршу. – Производят впечатление именно совпадения, условно называемые судьбой.
– Мы установим личность секретаря Литвинова, – Гольцман зашуршал страницами тетрадки, куда вносил имена и координаты затронутых. – Дочь Литвинова живет в Англии. Сын, Михаил Максимович, – на Фрунзенской набережной в Москве.
