дворы я пересек трамвайную линию и через парк, пропахший вкусным шашлычным дымком, по льду пруда, с ужасом посматривая на сарай под табличкой «Школа закаливания и зимнего плавания» (трепещущая на ветру полосатая лента огораживала огромную синюшную полынью – в ней плескалась толстая баба), поднялся на берег и через дырку в ограде вылез на Тимирязевскую улицу – навстречу шел лысоватый папа с непокрытой головой, на отлете держа початую пивную бутылку, и дочь – девочка по-монашески глубоко насунула капюшон пальтишка, в руке ее качалась круглая жестянка с новогодним подарком. Мне для опознания побибикали, и я просунулся на заднее сиденье битых «жигулей» седьмой модели, понюхал атмосферу и опустил окошко – Миргородский приехал пьяным. Путано и молча мы выбрались на Бульварное кольцо и повернули налево, на Цветной, мимо «Онклиник», где я сдавал кровь, проверяясь на СПИД, почти до самого угла.
– Как меняются люди! – Боря остановился. Он вырядился в камуфляжное рыбацкое барахло, на переднем сиденье торчал ледовый бур. – Значит, так. Вперед, и идешь по Садовому налево. Там два ресторана: «Сыр» и «Маркет». Твой – «Маркет», там у них привязка. Ты слышишь меня, командир? Как меняются, говорю, люди!
Звоню Гордееву, у него дежурство, нормальный парень, работал опером в универмаге «Московский». Целый подполковник! Говорю: триста долларов. Делать ничего не надо. Просто взял автомат, взял машину, подъехал в форме и постоял на углу у ресторана «Маркет». Выходить из машины не надо. Триста долларов! – Миргородский дразняще показал кому-то три пальца. – Так он мобильник отключил и смотал из отделения – на весь день…
Больной на всю голову. А как ему было надо – кто два часа стоял с помповиком в пожарном шкафе?
Я старался не торопиться, шел вдоль Садового в горку, морщась от щекотных прикосновений снежинок, резиновую нес невыспавшуюся голову: обдумай как; но в голове ничего не задерживалось, стужа ничему не оставила места, и мне. Только бы успеть остановиться до первых слов, постоять, чтоб прошло запыхание, и два глубоких «вдох-выдох», и встряхнуть руки от локтя вниз – напряжение и страх копятся от локтя к пальцам, учил меня один гипнотизер при шапочном знакомстве. Зато про день этот можно больше не думать – он настал, и через час пройдет, повспоминается и забудется, и потом я даже улыбнусь, как детским стоматологическим страхам того, кто остался далеко отсюда жить моей жизнью.
Ресторан я угадал издали – неизбежный шестисотый «мерседес» со стосороковым кузовом лизал асфальт дымком напротив стеклянного входа; на глазах бандерлогов неудобно встряхивать руками и останавливаться, могли запомнить лицо… Я зацепился на входе за стойку с рекламным дерьмом и пролистал – вдох-выдох – пару глянцевых журналов и слишком несолидно, быстро кивнул (не суетись!) на вопрос размалеванной короткой юбки:
– Вас ожидают?
Я отряхнул снег с синей вязаной шапки, побил ее о ладонь (руками от локтя вниз) и потопал, очищая ботинки, жалея уборщиц. Вот она, манящая наманикюренная рука… Я не оглянулся, но увидел, что на крыльцо поднялись темные люди и один беззвучно пошел следом, меня подгоняя, – проходом меж пустых столов и глухо зашторенных окон за ширмы с райскими птицами. Человек в серой водолазке под черным пиджаком улыбнулся мне, показав и кусок желтого металла в уголке улыбки. Лохматые брови, обожженное лицо, извивающаяся морда с нашлепкой начесанной на бок седины, похож на алкоголика-тренера заводской секции самбо – дядя Федя по фамилии Панкратов. Меня подтолкнули вперед, и вывернувшийся из-за спины пузатый, щекастый, лысолобый ублюдок с вопросительными глазками бросил на свободный стул барсетку и прогундел:
– Извини. Чтоб мы тут на равных, – прохлопал мои карманы, живот, подмышки, голени, бока и постоял, раскачиваясь рядом, нелегко дыша, наливаясь угрожающей силой (что-то забытое, из детства, захолодело и обессиливающе прихватило в животе), и нехотя отошел занять место в зрительном ряду: протянул ноги в поблескивающих брюках, из-под которых торчали клювами носки туфель, и сцепил лапы на кожаном брюхе.
Официантка с китайскими глазами принесла залитое багровыми приправами что-то с отдельно выложенным рыбьим хвостом и головой.
– Карп! – похвастался дядя Федя. – Видишь, китайцы готовят – ни одной кости! – и взялся за палочки и через минуту мучительно поперхнулся, вскочил и ушел кашлять за ширму. Вернулся с раскаленным лицом и дальше глотал пищу с настороженным вниманием, словно вслушиваясь, как она преодолевает горло. Официантка, ослепшая в мою сторону, подносила тарелки. Сесть мне? Или подать голос?
– А-а, Николаич! А мы тут закусить немного. – Дядя Федя заулыбался, по-собачьи угнувшись, и привстал, собрав щепоткой полы пиджака вместе, и ублюдок живо приподнялся – еще одна туша просипела, ткнулась в объятия дяди Феди, сбросила на стол два мобильника, скинула пиджак; замер столбом, припоминающе прикрыл глазки, и зашевелились губы – молился! Загорелое несвежее лицо, прямой пшеничный чубчик, по-детски растопыренные уши, золото на запонках, часах, на груди… Он покрутил головой, продолжая шептать, и вдруг перекрестился – и все перекрестились, и даже у меня дернулась рука. Николаич перекрестил еду и упал за стол, бросив толстые локти на скатерть; бесцветные, безумные глаза; от него растекалась какая-то спешка и ярость. Ну, я подтянул к себе ближний стул – сядем, и сиротски потеребил шапку.
– Николаич, не возражаешь, я… карпа? – робко спросил дядя Федя и вдруг подмигнул мне. Ублюдок двинул на мой угол чайную чашку, я потянулся, но – нет, рука заплясала.
– А что, Николаич, я считаю, все правильно, так и должно быть! А как по-другому! – дядя Федя, клоунски преувеличенно поднимая бровищи, вскочил и закрестился. – Как сказал Серафим Саровский! Воззрю токмо на кроткаго! И молчаливаго! И трепещущаго! – Плюхнулся на место, заново подмигнул мне сразу двумя глазами и ковырнул карпа.
– Хотел встретиться с дядей Федей? Вот дядя Федя, – показал мне ублюдок. – Меня зовут Павлик, – и сосредоточенно замолчал, чтобы запомнить имя.
Дядя Федя закашлялся, пряча смех, слюняво втянул воздух сквозь зубы и повторил:
– Павлик. Ну, че, ребята, поговорим?
– У меня есть друг. Хочу ему помочь. Всю жизнь прятаться не будешь, – только эти слова я и подготовил.
– А че, Николаич, я считаю, правильно, – загорячился дядя Федя. – Они друзья, по жизни вместе идут! Как мы! Потому что на многое в жизни смотрят одинаково.
Потому что есть у них мужские принципы. И все время вместе! Может быть, с армии! А может быть, с яслей. Или по девкам вместе ходили? Или по спорту. Вы не боролись, нет? Только заправду? – И он хрипло захохотал и неожиданно затараторил с рвущейся слезой, ударяя кулаком себе в середину груди: – А теперь другу трудно!
Плохо! Попал хороший, может быть, человек в беду – ну, кто ему подмогнет? Отца нет, мать пожилой человек, всю жизнь отдала сыну, что, Николаич, может мать?! Если только с внучкой помочь, когда есть силы… Цветы полить. Один друг может понять. Он может прийти на помощь, – поднял руку и почти прокричал: – Бескорыстно! – И пробормотал, возвращаясь к карпу: – Пускай, пусть он, пусть другой друг, пусть вообще чужой человек, но – добрый! – нам-то какая разница, мы согласны, правильно, Николаич?
– Я знаю, у вас есть вопросы к моему другу, – голос без предупреждения сорвался в какой-то мальчишеский писк. – В чем там дело? Как это можно решить?
– Ты че, сука, решать приехал? – ублюдок сорвался с места. – Пусть деньги дает! Пусть заносит бабулеты! – Мазнул ладонью по моему лбу, словно смахивая комара, нагнулся и заорал вонюче, упершись и пристукивая в мою грудь кулаком: – Ты знаешь, сколько он нам должен?! Он, крыса, спрятался и тебя прислал? Он чего ждет? Он чего ждет?! – и замахнулся! Руки мои сами собой взлетели к лицу.
– Да нормальный парень пришел, – убежденно сказал дядя Федя. – Правда, Николаич? Да ладно тебе… Павлик… мы так поговорим. Пришел решить вопрос. И я считаю, правильно. Друг не может – он берет на себя, сам решит. А как иначе? – Он важно развел руками. – Вот это дружба и есть.
Ублюдок звероподобно повглядывался в меня и откатился. Я поднял оброненную шапку, чистые у них полы, с моих ног натекло.
– Ну и ребят надо понять! Там что получилось? Там вот что получилось, Николаич, – дядя Федя разгладил по столу бумажку. – Вот друг его, Чухарев – это Чухарев ваш друг? – ну вот, привлекает, берет в
