— Вот золото ищет человек, а золото — каждое слово его.
Протянул руки к солнцу. Брызнули на землю лучи. Сверкнул золотом месяц на минарете. Пел Хабибула:
— Золотой день пришел к бедняку, — Кетерлез не обидит людей… Чал, чал, чал!..
Пел и вдруг затих.
Не любит его Кэтыджэ, хоть говорит иногда, что любит. Нужен ей другой, нужен молодой, богатый нужен.
— Богатый — значит умный, — говорит она. — Был первый муж богат, Хочу, чтобы второй ещё богаче был. Все сделаю тогда, все будет в руках.
Смотрит Хабибула вперед, не видит, что близко, что далеко — видит, где другие не видят. Ищет глазами Кетерлеза среди гор и леса. Верит, что придет он. Обещает поставить ему на старом камне свечу из воска, бал-муму.
Понял Кетерлез, чего хочет Хабибула, покачал головой.
— Те, что пьют и едят по садам, счастливее этого. Пили и ели люди по садам, забыли о Хабибуле и Кетерлезе.
Не заметили, как пришла ночь. Зажег Хабибула на старом камне свечу, ждет Кетерлеза.
Долго ждет.
Поднялась золотая луна; услышал шорох в кустах; заметил, как шевельнулись ветки, как осветил их дальний огонь.
— Ты хотел меня, — сказал голос. — Вот я пришел. Знаю, зачем звал. Молодым был, только песню любил, старым стал — женщину хочешь. Для неё золото ищешь.
— Для неё, — сказал сам себе Хабибула.
— Слышишь, Хабибула, как шумит ручей, молодой ручей; как колышется трава, свежая трава. Только старый ты — не услышишь завтра.
— Слышишь, как твоё сердце бьется, хочет успеть за другим, молодым. Не успеет только.
— Имел в себе золото ты, было легким оно. Из земли захотел? А поднимешь?
Не слушал дальше Хабибула; бросился в кусты, откуда был свет.
— Не опоздать бы.
Бежал к свету по лесу, рвал о карагач одежду, изранил себя.
— Теперь близко. Слышал сам голос Кетерлеза. В двух шагах всего.
И увидел Хабибула, как под одним, другим и третьим кустом загорелись в огне груды золота.
Подбежал к ним; брал руками горящие куски, спешил спрятать у себя на груди. Плакал от радости и страха, звал прекрасную Кэтыджэ.
Тяжело было нести. Подкашивались ноги, не помнил, как добрался до деревни.
Не было даже сил постучать к Кэтыджэ. Упал у порога.
— Кетерлез дал много золота. Все твое. Принес тебе, моя чудная.
Шли тихо слова, не долетали до Кэтыджэ. Спала крепко она, обняв руками другого.
Не нужен ей больше Хабибула.
И умер Хабибула.
Хабибула — ольдю.
Может быть, лучше, что умер, не взяв в руки прекрасного.
Если бы взял, может быть, оно перестало бы быть таким. Кто знает.
* * *
Уходил Кетерлез из тех мест, думал:
— Ушел с земли Хабибула — певец, ничего, придет на его место другой. Пройдет одно лето, придет другое. Оттого никогда не умрет Кетерлез.
Карасевда
— Облако, если ты летишь на юг, пролети над моей деревней, скажи Гюль-Беяз, что скоро вернется домой Мустафа Чалаш.
Пролетело облако, не стало видно за тюремной решеткой.
Целую ночь работает Мустафа Чалаш, чтобы разбить кандалы. Только «не там ломится железо, где его пилят».
Демир егелеген ерден копалмаз.
Лучше не спеши домой, Мустафа. Подкралась Карасевда, черная кошка и ходит близко от твоего дома.
Но бежал Мустафа Чалаш из тюрьмы и скрылся туда, где синеют горы.
Долго шёл лесом и знал, что недалеко уже Таракташ, да трудно идти в гору, устал.
А позади звенит колокольчик, догоняет, — едет становой.
Спустился Мустафа Чалаш в Девлен-дере, Пропалую балку, как зовут ее отузские татары.
Если нападает на кого Карасевда, непременно придет сюда, чтобы повеситься.
Лёг Мустафа Чалаш под дерево. Ветра нет, а каждый лист дрожит, шевелится, говорит что-то.
Может быть, что осень пришла; может быть, жалеет человека, который пришел сюда,
Было жарко. Закрыл глаза Мустафа Чалаш и пришел к нему странный сон.
Сидит, будто, старый козский Аджи-Мурат у себя перед домом, пьёт холодную бузу, ждет невесту. Едет свадебный мугудек и четыре джигита держат над ним на суреках шёлковую ткань.
Остановился мугудек, Бросил Аджи-Мурат джигитам по монете. Опустили джигиты золотые суреки, крикнули: айда! Подхватил на руки ткань невестин дядя, завернул в неё невесту и унес в дом.
Заиграли чалгиджи, изо всей силы ударило думбало.
— Аида! — крикнули джигиты, и Мустафы Чалаша невеста стала женой старого Аджи-Мурата,
Мяукнула в кустах черная кошка. Вздрогнул Мустафа Чалаш, проснулся,
Смотрели на него с дерева злые глаза. Не видел их Чалаш; только ныло сердце.
Совсем близко подкралась Карасевда.
Схватил Мустафа Чалаш дорожную сумку, выбрался из балки. Увидел свои горы: Алчак-кая, Куш-кая… Легче стало.
Садилось солнце, спадала жара, по всему лесу неслись птичьи голоса. Запел и Чалаш.
— Алчак-кая, Куш-кая, Сарындэн-Алчак, Эмир Эмир-сы бир кызы памукшан имшак.
— Слаще меда, тоньше ткани, мягче пуха Эмир Эмири-совадочь…
Завтра день под пятницу; завтра ночью пойдет Мустафа Чалаш под окно к невесте, скажет Гюль-Беяз «горячее слово»,
Скажет:- Любимая, сам Аллах назначил так, чтобы я полюбил тебя. Ты судьба моя; моя тактыр, Говорит тебе жених твой.
И ответит Гюль-Беяз;
— Ты пришел, значит цветет в саду роза, значит благоухает сад.
И расцветет сердце Мустафы, потому что любит его та, которая лучше всех.
Пришла ночь, зажглись заезды, зажглись огни по долине. Вот бугор; за ним дом старого Чалаша. Сидит на бугре нищий цыган, узнал его.
— Вернулся?
Подсел к нему Мустафа.
— Нэ хобвр? Что нового?
— Есть кое-что…
Помолчал немного.
— Вот скажи, какой богач Аджи-Мурат, а на свадьбе двух копеек не дал.
— Какой свадьбе? — удивился Мустафа.
