поступка здравый смысл. Вопрос, который теперь всегда должен быть моим гидом: «Поможет ли это Питу остаться в живых?» Косвенно не поможет. То, что случается на тренировке, очень конфиденциально, поэтому им нет смысла принимать какие-то меры, чтобы наказать меня, если никто не будет знать о моем нарушении. На самом деле в прошлом году я вообще была вознаграждена за свою нахальность. Но это преступление все же совсем другое. Если распорядители Игр рассержены, они могут решить наказать меня на арене, и Пит, вероятно, тоже попадет под линию огня. Наверно, это было слишком импульсивно. И все же… Я не могу извиниться за то, что сделала это.
Когда мы все собираемся на обед, я замечаю, что руки Пита немного в пятнах разных цветов, даже притом, что волосы у него еще влажные от купания. Наверно, он все-таки, в конце концов замаскировался. Как только подают суп, Хеймитч переходит к проблеме, занимающей умы всех присутствующих.
– Ну, так, как прошли ваши индивидуальные показы?
Я переглядываюсь с Питом. Так или иначе, я не тороплюсь перевести то, что я сделала, в слова. В спокойствии столовой это кажется уж очень экстремальным.
– Ты первый, – говорю я Питу. – Ты, должно быть, сделал что-то действительно необычное, мне пришлось ждать в течение сорока минут, прежде чем войти.
Пит, кажется, охвачен тем же самым нежеланием говорить, которое испытываю я.
– Ну, ладно… Я сделал что-то вроде камуфляжа, как ты и предложила, – говорит он. – Ну, не совсем камуфляж... Я имею в виду, я использовал краски.
– Для чего? – спрашивает Порция.
Я вспоминаю, насколько раздражены были распорядители Игр, когда я зашла на свой показ. Запах чистящего средства. Мат, лежащий в центре зала. Может, он скрывал что-то, что у них не получилось отмыть?
– Ты нарисовал что-то, не так ли? Картину.
– Ты видела ее? – спрашивает Пит.
– Нет. Они сделали все, чтобы скрыть ее, – отвечаю я.
– Ну, так обычно и бывает. Они не могут сообщать другим, что сделал трибут, – говорит Эффи беззаботно. – Что ты нарисовал, Пит? – Она выглядит немного загадочной. – Это было изображение Китнисс?
– Зачем ему рисовать меня, Эффи? – спрашиваю я раздраженно.
– Чтобы показать, что он собирается сделать все, чтобы защитить тебя. Это то, что все в Капитолии ожидают, так или иначе. Разве он не вызвался добровольцем, чтобы пойти с тобой? – говорит Эффи так, словно это самая очевидная вещь в мире.
– Вообще-то, я нарисовал Руту, – произносит Пит. – То, как она выглядела после того, как Китнисс покрыла ее цветами.
За столом длинная пауза, пока все переваривают это.
– И чего именно ты пытался этим добиться? – спрашивает Хеймитч очень сдержанным голосом.
– Я не уверен. Я только хотел, чтобы они почувствовали ответственность, пусть даже на мгновение, – говорит Пит. – За то, что убили маленькую девочку.
– Это ужасно. – Эффи выглядит так, словно собирается заплакать. – Такие мысли… Это запрещено, Пит. Совершенно. Ты просто навлечешь еще большие неприятности на себя и Китнисс.
– Я вынужден согласиться с Эффи в этом вопросе, – произносит Хеймитч. Порция и Цинна по-прежнему молчат, но их лица очень серьезны. Конечно, они правы. Но, даже несмотря на то, что я сильно переживаю из-за этого, я думаю, что то, что он сделал, удивительно.
– Полагаю, это не самое подходящее время упоминать о том, что я подвесила манекен и написала на нем имя Сенеки Крэйна, – говорю я. Это производит должный эффект. После мгновения неверия, все неодобрение в комнате обрушивается на меня, как тонна кирпичей.
– Ты… повесила… Сенеку Крэйна? – спрашивает Цинна.
– Да. Я продемонстрировала свои новые умения повязывать узлы, а он, так или иначе, действительно закончил свою жизнь с петлей на шее.
– О, Китнисс, – произносит Эффи практически беззвучно. – Как ты вообще об этом узнала?
– А что, это тайна? Президент Сноу не показывал этого. На самом деле, он, казалось, стремился к тому, чтобы я узнала об этом, – говорю я. Эффи уходит из-за стола, прижав салфетку ко рту. – Ну вот, я расстроила Эффи. Надо было соврать и сказать, что я просто стреляла из лука.
– Складывается впечатление, что мы запланировали все это, – произносит Пит, посылая мне лишь намек улыбки.
– А вы не планировали? – спрашивает Порция. Ее пальцы нажимают на закрытые веки, словно она защищается от очень яркого света.
– Нет, – говорю я, смотря на Пита с новым чувством признательности. – Никто из нас даже не знал, что собирается делать, прежде чем оказался внутри.
– И, Хеймитч, – произносит Пит, – мы решили, что не хотим никаких других союзников на арене.
– Хорошо. Тогда я не буду ответственен за то, что кто-то из моих друзей убьет вас из-за вашей глупости, – говорит он.
– Это именно то, о чем мы думали, – произношу я.
Мы заканчиваем есть в тишине, но когда мы поднимаемся, чтобы отправиться в гостиную, Цинна обнимает меня рукой и прижимает к себе.
– Давай, пойдем смотреть на эти оценки.
Мы собираемся вокруг телевизора, и Эффи с красными глазами присоединяется к нам. Появляются лица трибутов, дистрикт за дистриктом, и оценки под их фотографиями. Высший балл – двенадцать. Как и следовало ожидать, высокие оценки у Кашмир, Глосса, Брута, Энобарии и Финника. У остальных от самых низких до средних.
– Они когда-нибудь давали ноль? – спрашиваю я.
– Нет, но все когда-нибудь бывает в первый раз.
И он оказывается прав. Потому что, когда мы с Питом получаем по двенадцать баллов каждый, попадая в историю Голодных Игр, никто из нас все же не празднует.
– Зачем они делают это? – спрашиваю я.
– Затем, чтобы у остальных не осталось никакого выбора, кроме как сделать вас своими целями, – решительно говорит Хеймитч. – Идите спать. У меня нет сил смотреть ни на кого из вас.
Пит провожает меня до моей комнаты в полной тишине, но прежде чем он сможет пожелать мне спокойной ночи, я обнимаю его и кладу голову ему на грудь. Он кладет руки мне на спину и прикасается щекой к моим волосам.
– Мне жаль, если я сделала все еще хуже, – говорю я.
– Не хуже, чем я. Зачем ты сделала это, так или иначе? – произносит он.
– Я не знаю. Может, чтобы показать им, что я больше, чем пешка в их Играх? – отвечаю я.
Он немного смеется, без сомнения, вспоминая ночь перед Играми в прошлом году. Мы были на крыше, ни один из нас не мог уснуть. Пит сказал в тот момент кое-что об этом, но тогда я не поняла, о чем он. Зато поняла теперь.
– Я тоже, – отвечает он мне. – И я не говорю, что не буду пытаться. Отправить тебя домой, я имею в виду. Но если быть по-настоящему честным…
– Но если быть по-настоящему честным, ты считаешь, что президент Сноу выдал прямое распоряжение о том, чтобы они удостоверились, что мы в любом случае умрем на арене, – продолжаю я.
– Это приходило мне в голову, – произносит Пит.
Это приходило и мне голову. Неоднократно. Но в то же время, пока я знала, что никогда не смогу покинуть арену живой, я по-прежнему держалась за надежду, что Пит сможет. В конце концов, это не он вытащил ягоды, а я. Никто никогда не сомневался, что вызов, брошенный Питом, был побужден любовью. Так что, может быть, президент Сноу предпочтет оставить его в живых, сокрушенным и убитым горем, в качестве предупреждения для остальных.
– Но даже если это случится, все будут знать, что мы боролись, правильно? – спрашивает Пит.
– Все будут знать, – соглашаюсь я. И впервые я отдаляюсь от личной трагедии, которая снедала меня с тех пор, как объявили о Подавлении. Я вспоминаю старика, которого застрелили в Дистрикте-11, Бонни с Твил и все эти слухи о восстаниях. Да, все в дистриктах будут смотреть на меня и видеть, как я справляюсь со смертельным приговором, c последним актом превосходства президента Сноу. Они увидят некоторые знаки того, что их борьба не была напрасной. Если мне удастся показать, что я бросаю вызов Капитолию до конца, Капитолий убьет меня… но не мой дух. Какой способ может быть лучше, чтобы дать надежду мятежникам?
Прелесть этой идеи еще и в том, что мое решение сохранить Пита в живых за счет своей собственной жизни само по себе является актом неповиновения. Отказом играть в Голодные Игры по правилам Капитолия. Мой личный план действий полностью соответствует общественному. И если бы мне действительно удалось спасти Пита… с точки зрения революции это было бы идеально. Поэтому мертвой я буду полезнее. Они могут превратить меня в своего рода мученика за это дело и рисовать мое лицо на плакатах, чтобы сплотить людей, и это будет гораздо большим, чем то, что я могу сделать живой. А вот Пит будет полезнее живым. И скорбящим. Потому, что он сможет превратить свою боль в слова, которые изменят людей.
Пит бросил бы все это в ту же секунду, если бы знал, о чем я думаю, поэтому я просто говорю:
– Так что же нам делать с нашими последними несколькими днями?
– Я просто хочу провести каждую минуту моей оставшейся жизни с тобой, – отвечает Пит.
– Тогда пошли, – говорю я, затаскивая его в свою комнату.
Я чувствую, что это подобно роскоши – снова спать с Питом. Я не понимала до сих пор, как соскучилась по человеческой близости. Ощущению его рядом с собой в темноте. Я жалею, что потратила впустую последние ночи, не пуская его. Я проваливаюсь в сон, окутанная его теплотой, а когда открываю глаза снова, из окна уже льется солнечный свет.
– Никаких кошмаров, – говорит он.
– Никаких кошмаров, – подтверждаю я. – А у тебя?
– Ни одного. Я и забыл, на что похож настоящий ночной сон, – отвечает он.
Мы лежим там некоторое время, вовсе не спеша начинать новый день. Завтра вечером будет телевизионное интервью, так что,
