пятилетний гимнаст ел брошенный ему кем-то апельсин. В нише внутреннего коридора наездница, только что кончившая работу, куталась в шотландское манто и всовывала белые атласные башмачки в турецкие туфли, а в другой нише наездник-комик в рыжем парике, с пунцовым носом, стоял среди молодых жокеев в отложных воротничках, с завитыми и расчесанными на пробор волосами и болтал по-немецки с худощавыми конюхами, лица которых казались вырезанными из самшита, а глаза были бесцветны, как вода. Наконец около главного выхода на арену, по сю сторону занавеса, сквозь который время от времени доносился шум аплодисментов, на оседланных собак усаживали обезьянок в привязанных к ушам жандармских треуголках.
И среди этих быстро сменявшихся картин, в этом царстве пестрой, позолоченной мишуры и размалеванных лиц, среди этого беспрестанного движения людей развертывалась очаровательная и причудливая игра света: то на сборчатой куртке эквилибриста вдруг заструится поток блесток и превратит ее в волшебную ткань, то чья-то нога в шелковом трико предстанет пред вами со всеми своими впадинами и выступами, в странных белых и лиловато-розовых переливах, играющих, как на розе, пронизанной солнцем. Залитому светом лицу клоуна белизна муки придает неожиданную четкость, правильность и чеканность каменного изваяния.
И поминутно, — разбивая группы, прерывая беседу, подготовку к трюкам, разговоры о любви или лошадях, — стремительно выбегают на арену или возвращаются оттуда лошади с развевающимися гривами. И безостановочно, беспрерывно, по коридору, где толпится персонал цирка, по этому жерлу, которое выбрасывает и разливает по арене все содержимое подвалов и складов клоунского и конного цирка, взад и вперед проносят всевозможные снаряды, бутафорию для пантомим, огромные свернутые декорации, изображающие скованную льдом поверхность озера, телеги, колесницы, клетки с хищниками, бегут клоуны, скачут под гром рукоплесканий наездницы, шествуют вразвалку неуклюжие медведи, пробегают испуганные олени, безобразные ослы, семейство пуделей, виляющих хвостами, парочки молодых игривых слонят, подпрыгивающие кенгуру, ватаги четвероруких кривляк — все звериное царство, привлеченное к участию в игре человеческой ловкости.
XLII
Здесь, в конюшие цирка, за кулисами, Нелло испытывал странные ощущения.
Когда он, бывало, покрыв лицо белилами, превратит его в лик статуи, на котором живыми останутся лишь глаза с веками, покрасневшими словно от мороза; когда, бывало, наденет на голову конусообразный парик, а на плечи — им самим придуманный костюм, на мягкий шелк которого по его указанию нашиты зловещие силуэты огромного паука, золотоглазой совы, целой стаи лысых ночных мышей и прочих тварей из царства мрака и снов, приобретающих на шелку обманчивую рельефность, когда большое зеркало конюшни покажет юноше его ночного двойника, — тогда новая жизнь, жизнь, отличная от дневной, жизнь причудливая начинала пульсировать во всем его существе. О, не то чтоб клоун ощущал некую метаморфозу, некое перевоплощение в человека-статую каких-то подлунных царств, в одежды которого он облекся, — нет! — но все же в душе Нелло происходили не совсем обычные явления. Так, обсыпанный мукою и окутанный чудовищами, клоун внезапно становился серьезным, и серьезность эта даже его комическим выходкам придавала оттенок мечтательности, словно веселость его была внезапно прервана, нарушена чем-то неведомым. Голос его становился несколько иным, чем в обыденной жизни; он чуточку окрашивался тем суровым оттенком, что звучит в голосе взволнованного и торжественно говорящего человека. Наконец движения Нелло, помимо его воли, становились какими-то странными; и даже когда он находился не на арене и делал что-нибудь самое обыкновенное, он чувствовал, что тело его причудливо извивается. Больше того: когда он оставался наедине с самим собою, у него вырывались жесты лунатика или ясновидящего, жесты, которые физиологи называют символическими движениями, и в этих движениях он был не вполне волен. Он ловил себя на том, что подолгу забавлялся пляской крючковатых китайских теней, которые отбрасывались его согнутыми пальцами на стену пустынного коридора, освещенного одиноким газовым рожком. И все это делалось им без определенной цели, ради собственного удовольствия и так, будто тело его повинуется странным магнетическим токам и сокровенным силам природы.
Понемногу его охватывало смутное восторженное состояние, реальность окружающего слегка стиралась, засыпали дневные думы, голова пустела, словно из нее вычерпали одну за другой все мысли, и он становился всего-навсего белым отражением в зеркалах; глаза клоуна смотрели на чудовищ, облепивших его наряд, а в ушах еще слышался шепот дьявольской скрипки.
И в этом необъяснимом состоянии, полном мимолетных и разнородных ощущений, Нелло находил бесконечную прелесть; рядом с братом, по обыкновению опустившим голову и беспрестанно ковыряющим землю кончиком палки, он, Нелло, стоял неподвижно, словно в экстазе, скрестив руки и прислонив голову к стене; черты его расплывались, бледная улыбка Пьеро застывала на белом лице, и он словно просил не нарушать сладостные, веселые и странные чары его циркового бытия.
XLIII
— Нет, так не годится… подожди… вот… ты стань здесь, я тебя подброшу пинком в зад… представляешь себе, какой получится эффект? Выйдет чудесно!
Тут клоун глубоко задумался; он сосредоточенно искал оригинальную развязку нового номера, который собирался разыграть со своим партнером; оба сидели молча, погрузившись в свои мысли, которые они то и дело как бы стряхивали, неистово почесывая головы, склоненные над пустой пивной кружкой.
Они сидели в маленьком кафе, где обычно по выходе из цирка собирались артисты: в заурядном кафе с белыми стенами, со скудной позолотой, с узкими зеркалами, типичными для кафе бульвара Тампль. В оконной нише красовались горчичницы, банки с сардинами, горшочек с мясным паштетом, сливочный сыр, сыр грюйер, рокфор, а над всем этим на полочке — вазы для пунша и груда лимонов. В глубине залы взад и вперед расхаживал маленький, совсем юный метрдотель в гранатовой бархатной куртке, в большом синем фартуке, за который была заткнута салфетка, спадающая на спину белой пеленой.
Вскоре, распахивая двери, стали один за другим входить клоуны в городском платье; они шли медленным скользящим шагом, выбрасывая вперед вместе с ногой то правую, то левую часть туловища и размахивая растопыренными руками. Нелло — легкий, воздушный, шаловливый — замыкал шествие; он поднимал ноги до уровня глаз, потом прихлопывал их вниз повелительным движением вытянутой руки.
Два английских клоуна поднялись по лесенке в бильярдную; двое других, к которым подсели Нелло и Джанни, потребовали домино.
Старый клоун неопределенной национальности, долговязый, сухой, костлявый, собрал со столов все газеты и уселся в глубине, вдали от остальных.
Англичане начали партию в домино, и лишь назойливое постукивание костяшек о мрамор нарушало воцарившуюся тишину: ни единого слова, ни единой шутки, ни единого смешка, ничего, что внесло бы в игру оживление, свойственное играм, — казалось, партию разыгрывают бесстрастные мимисты.
Джанни следил за кольцами дыма; они, ширясь, поднимались от его трубки к потолку, а Нелло стал, смеха ради, подсказывать одному из игроков, надеясь подвести его под проигрыш, но тот отстранил его дружеским тумаком, и Нелло принялся курить, просматривая «Иллюстрацию»[60].
Между соседними столиками, где разместился знакомый между собой люд — клоуны, наездники, воздушные и партерные акробаты, — разговор не завязывался, даже по углам не видно было беседующих.
Все эти люди, гимнасты и в особенности клоуны, потешающие публику уморительными выходками, склонны к грусти, которая свойственна всем комическим актерам, а клоуны, будь то французы или англичане, даже молчаливее актеров. Усталость ли от упражнений, повседневная ли смертельная
