Откуда взялся Станислав Перфецкий на острове и кто он такой? Он — украинский писатель и художник, приехавший в Венецию принять участие в семинаре «Пост-карнавальное безумие мира: что на горизонте?». Ненароком он оказывается участником детектива; у него появляется выбор: убить или быть убитым. Пытаясь уйти от судьбы, он мечется по городу и попадает на упомянутый остров.
И вот картина, элементы которой я попытаюсь проанализировать: Венеция, остров, ночь, кладбище. Двое случайных знакомых сидят, смотрят на далекий город, провозглашая тосты, пьют вино, поют песни, разговаривают.
Венеция сама по себе — город с очень богатой литературной репутацией, а кроме того — город, у которого много лиц: с одной стороны — церкви и священный порядок мира, с другой — карнавал.
Остров — одиночество, удаление, традиционное место размышлений и принятия решений. Ночь на кладбище — после литературы эпохи романтизма и триллеров комментарии, мне кажется, излишни.
На этом символическом фоне герои фрагмента провозглашают не менее символичные тосты. Принцип их конструкции прост: очередной номер тоста становится поводом для чествования того, что этот номер означает. Первый тост звучит в честь Бога, Абсолюта, единства. Но обратим внимание, что — по «Словарю символов» Владислава Копалинского — единица и символ начала, предок всех остальных отсчетов,[237] так что в этом контексте ее можна считать и источником всех последующих тостов. Так и происходит: далее возникают ассоциации, связанные с христианской традицией, хотя и включающие в себя необходимые для Андруховича элементы словесных и контекстуальных игр.
Так, второй тост — за два мира, двойственную природу Иисуса, второе пришествие Христа, Каина и Авеля, хлеб и вино, и — внимание — две рыбы, потому что — цитирую: «К сожалению, больше у нас на столе не было».[238] Однако автор немного лукавит — в библейском тексте также было пять хлебов и ДВЕ рыбы. Три — это Троица, три сына Ноя. Четыре — конечно, четыре евангелия, четыре греха, что вопиют об отмщении неба, среди которых (снова цитата): «Не знаю почему — задержка зарплаты». Но автор еще раз дукавит: он знает, что мы знаем, что он все-таки знает, почему: ведь четвертого числа — день зарплаты бюджетникам (быть может, потому, что «4» символизирует материальный мир[239]).
Однако в римско-католической традиции грехов, что вопиют об отмщении неба, не четыре, а пять: кровь Авеля, грех содомитов, жалобы народа в Египете, жалоба иностранца, вдовы, сироты и в конце концов — несправедливость к найомному рабочему, в чем тоже можно увидеть «задержку зарплаты».
Пять — пятикнижие, шесть — шесть истин веры и шесть дней сотворения мира. Перфецкий же предлагает: «За произведение 6 и 111», что вызывает неодобрение викария. При этом счете автор позволяет себе небольшую шутку, перечисляя именно шесть предметов, лежащих в это время на столике: бутылки (то есть вино), хлеб, сыр, рыба, лук, виноград. Каждая из этих вещей может — как на картине фламандского мастера XVII в. — вызывать свои ассоциации.
Семь — семь небес и семь кругов ада, семь даров святого Духа. Перед этим тостом Перфецкий поет песенку, как говорит викарий, «на языке своей земли», в которой, цитирую: «…идет речь про парня, который из-за большой любви отравил свою девушку (аналогичный случай был в Бергамо два с половиной года назад), за что получил семь лет каторжных работ». Мне указали, что венецианский викарий здесь перефразирует героя фильма «Формула любви», сказавшего «Аналогичный случай был в Тамбове — там у дядьки Василия корова сдохла». Это, конечно, далекая ассоциация, но каждый читатель имеет право на свои интерпретации — что, кстати, всегда подчеркивает и сам Андрухович, когда его спрашивают: «А что вы именно хотели сказать?»
Восемь — восемь евангельских блаженств. Зато с девяткой стоит разобраться подробнее. Викарий Делькампо говорит: «…это — триада триад, а некоторые говорят, что, написавши на стене три девятки, мы отдаем свой дом недремущему покровительству Бога». Перфецкий соглашается с Антонио, провозглашивая тост: «За три девятки!». Но очень похоже, что украинский писатель Андрухович, вкладывая такой тост в уста своего персонажа (тоже украинского писателя) призывает память культовой, уже не существующей, анти- коммерческой группы музикантов «999», которая в начале девяностых на львовських улицах и площадях играла интересную смесь джаза с фольком. На вопрос журналиста, откуда такое название группы, музыканты ответили, что речь идет о поставленных на голову шестерках.
Но есть еще одни «три девятки», которые может иметь в виду украинец, еще недавно живший в едином и неделимом пространстве вместе с литовцами, которые очень привязаны к своей традиции, включающей в себя и знаменитую наливку из 27 трав 'Trejos debuneros': три девятки.
И еще позвольте здесь назвать текст, которого Андрухович, творя «Перверзию», конечно, не знал. В книге белорусского писателя Василя Быкова «Пахаджане», изданной через два года после выхода «Перверзии», есть рассказ «Новая цивилизация», в котором речь идет о постановлении под номером «000 999» — его называли в просторечии «постановление трех девяток» — о выплате некоторому количеству пенсионеров их пенсий в алкогольном эквиваленте.[240]
Десять — десять заповедей. Одиннадцать — символ перебора, озорства, греха, перехода дозволенных границ;[241] действительно, в головах пьющих все больше тумана и единственная их идея — одиннадцатый член символа веры: «Ожидаем воскресения мертвых» (напомню, что действие происходит на кладбище)…
Последний, двенадцатый тост, вызывает море ассоциаций, ведь это число счастливое и святое. Антонио называет между прочим двенадцать святых с их атрибутами, среди которых ягненок св. Агнессы, пляска св. Витта, цветы св. Франциска и, наконец, псы св. Георгия. Здесь необходим комментарий. Итак, псы св. Георгия, по-украински «Пси святого Юра» — литературная мастерская, неофициальное творческое объединение семи украинских писателей (куда входил и Андрухович).
Насыщение (и даже пресыщение) символами этого шестнадцатистраничного фрагмента в какой-то момент доводит до абсурда ситуацию в целом. На первый взгляд ее можно трактовать с помощью мистических категорий — как духовное потрясение, поиск спасения от неумолимой судьбы. Спираль ассоциаций возвращает интерпретатора на землю: снова мы видим просто пьянку, только в необычном месте: на венецианском острове, и с необычным набором напитков: изысканных молодых итальянских вин.
Но Андрухович в самом конце перечеркивает и такую простую интерпретацию: рассказ об этой пьянке он вкладывает в серьезную реляцию набожного викария Антонио Делькампо, что стилистически соотносится с романами Умберто Эко.
А что с героем, что со Стахом Перфецким? Он удаляется в неизвестном рассказчику фрагмента (то есть викарию Делькампо) направлении и исчезает в тумане. Примерно так же, как и общий смысл дюжины вышепомянутых тостов… Дело в том, что для сюжета они, честно говоря, как бы лишние. На острове ничего не происходит. Читатель ничего не узнает о каких-нибудь событиях или обстоятельствах, важных для остального действия. Даже и в плане характеристики героя можно спокойно обойтись без его разговора с викарием. Но, надо подчеркнуть, что рассказ про события на острове — замечателен. Читать его — просто кайф. Язык красочен. Авторские игры с христианской символикой, с контекстом европейской, итальянской и украинской культур, все открытые и завуалированные ассоциации — действительно великолепны. Короче — искусство для искусства? Литература для литературы?
А, может быть, разговор и вообще вечер Перфецкого с викарием становится для героя передышкой в беге с семинара на семинар, от памятника архитектуры к другому памятнику, от конференционного рукопожатия к встрече со спонсором и, в конечном итоге, в беге от смерти. Похожее ощущение и у читателя, утомленного превращениями героев романа из спонсоров в шпионов, из ученых в демонов, заблудившегося среди разных уровней языка, присутствующих в романе — от высокого стиля до примитивного просторечия, среди разных алфавитов — от орфографии украинских емигрантов до латинской транслитерации украинской речи.
И. О. Ермаченко. Санкт-Петербург
Пить как Штирлиц
