ствол.
Пуля, которая должна была продырявить незваного гостя насквозь, лишь оцарапала ему щеку, а в следующее мгновение тяжелая фомка описала в воздухе стремительную дугу и с отчетливым хрустом опустилась на левый висок журналиста Кареева. Кареев выронил пистолет и молча повалился на вытертый, давно нуждавшийся в чистке ковер, устилавший пол. Он слабо шевельнулся, и Муха, все еще пребывавший в отключенном состоянии и видевший перед собой не узкоплечего журналиста, а бородатого душмана, чуть не пристрелившего его из-за угла в узкой, накаленной солнцем пыльной траншее, снова взмахнул фомкой. В отличие от Кареева, он прекрасно владел своим телом и не забыл, как следует вести себя во время рукопашного боя, так что фомка с точностью опустилась на то же место, куда пришелся первый удар. Муха ударил еще дважды и остановился только тогда, когда левая половина головы убитого журналиста потеряла форму, превратившись в размягченную кровавую массу.
Муха пришел в себя и выпрямился. Фомка с глухим звоном выпала из ослабевших пальцев. Убийца провел рукой в перчатке по лицу, оставив на нем кровавые полосы, не отрывая взгляда от того, что лежало у его ног. Он выполнил задание и остался в живых, обманув судьбу, которая там, в прихожей, подала ему знак.
«К черту, — подумал Муха, глядя на изуродованный труп, вокруг которого росла кровавая лужа. — Я не виноват. Я хотел с ним договориться, а он выстрелил в меня. Мне просто повезло, что я успел увернуться, иначе сейчас здесь лежал бы я, а не он. Он сам выбрал себе судьбу. Я просто хотел с ним договориться. Пусть пеняет на себя, волосатик хренов. Надо же, до чего додумался: стрелять в людей! Писатель сраный…»
Не соображая, что делает, он перешагнул через труп и подошел к письменному столу. Настольная лампа ярко освещала заправленный в машинку лист бумаги. Последние две или три строчки представляли собой бессмысленный частокол букв, и Муха бросил на труп полный ненависти взгляд через плечо: оказывается, этот гад отлично его слышал и готовился выстрелить, делая вид, что продолжает работать. Вот тебе и хлюпик!
Он машинально прочел все, что было написано на заправленном в машинку листке, и удивленно поднял брови: это было, черт подери, интересно. Похоже, что ему удалось выяснить причину, по которой Вареный заимел зуб на этого парня. То, что печатал здесь этот тип, было похлеще динамита, и осененный внезапной идеей Муха торопливо выдернул из-под валика исписанный лист. Поискав вокруг машинки, он сразу наткнулся на другие, уже готовые листы. Читать их не было времени, и он торопливо затолкал эту груду бумаги за пазуху, немилосердно сминая и комкая шуршащие страницы.
Испорченные черновики валялись по всему полу, и Муха подумал, что Кабану, если он сюда явится, вполне хватит и этого.
В пепельнице слева от машинки дымился забытый окурок. Муха взял его и добил в три глубоких затяжки.
Когда огонек добрался до фильтра, убийца с силой ввинтил окурок в переполненную пепельницу. То обстоятельство, что он докурил сигарету, которую минуту назад держал в зубах покойник, оставило его совершенно равнодушным. Тонкий слой окалины, наросший на душе за годы мирной жизни, осыпался и исчез, обнажив стальную сердцевину. Муха снова стал солдатом, который мог с шутками и прибаутками вскрывать консервные банки тем самым штык-ножом, которым пять минут назад зарезал человека, наспех вытерев лезвие о штанину убитого. В его левой руке все еще был зажат пистолет, а за пазухой лежало оружие пострашнее всего арсенала, которым располагала банда Вареного. Муха не собирался затевать войну с Вареным, но считал, что такой козырь ему не помешает.
На лестничной площадке с шумом открылись и снова закрылись двери лифта. Муха похолодел: это могла быть вызванная соседями милиция, встреча с которой совершенно не входила в его планы. Теперь он понимал, что чересчур увлекся своей ролью супермена: все-таки это были не афганские горы, а московская квартира Это там, в горах, стрельба была в порядке вещей, здесь же на нее смотрели по-другому.
Он быстро снял пистолет с предохранителя и передернул затвор. В следующее мгновение ему пришло в голову, что, если он станет отстреливаться и его все-таки возьмут, оказание сопротивления дорого ему обойдется. Он почувствовал, что снова теряется, не в силах принять решение: здесь все-таки было намного сложнее и опаснее, чем на войне.
Пока он колебался, не зная, что предпринять, входная дверь распахнулась, и в прихожей послышались шаги нескольких человек. Подсознание снова взяло контроль над телом, и Муха встал боком к двери, подняв пистолет на уровень глаз и твердой рукой направив его в дверной проем. Через мгновение после того, как он занял огневую позицию, на мушке возникла физиономия Кабана. Заглянув в пистолетный ствол, Кабан изменился в лице и юркнул назад, под прикрытие дверного косяка.
— Ты чего, братан? — донеслось оттуда. — Это же я, Кабан!
Муха опустил пистолет. Кабан и его люди вошли в комнату и начали торопливо, но тихо переворачивать ее вверх дном, выгребая и пряча в сумки все ценное, что удавалось найти. Добычи было совсем немного.
— Ты смотри, какой гад, — сказал Кабан, поддевая носком ковбойского сапога лежавший на ковре «ТТ». — Подготовился, значит. Это он стрелял?
— Он, — сказал Муха, ставя пистолет на предохранитель и убирая его в карман. — Щеку мне оцарапал, гад.
Бумагу соберите, там, по-моему, что-то про Вареного.
Кабан нагнулся, поднял с пола скомканный лист бумаги, расправил и пробежал глазами.
— Молоток, брателло, — сказал он Мухе. — Как это ты сообразил? Он, паскуда, пытался нас и после смерти заложить.
Муха неопределенно дернул плечом и полез в карман за сигаретами. Зажигалка по-прежнему не работала. Он осмотрелся и заметил на столе рядом с пепельницей зажигалку убитого, сделанную в форме пулеметной гильзы. Взяв зажигалку в руки, он с удивлением обнаружил, что гильза самая настоящая. По ободку донышка тянулась сделанная готическим шрифтом неразборчивая надпись и виднелась дата — 1940. Муха уважительно покачал головой, прикурил сигарету и опустил зажигалку в карман куртки.
— Линяем, — скомандовал Кабан, заталкивая в карман последний ком мятой бумаги — Пошли отсюда, пока мусоров не понаехало.
Они по очереди выскользнули из квартиры, и через минуту пятидверная «нива», фырча выхлопной трубой, выкатилась со двора.
— Ну, братан, — сказал Кабан, поворачивая к Мухе круглую физиономию, ты сегодня именинник. Вареный таких услуг не забывает. Грохнуть того козла была твоя работа, а вот бумаги — это уже услуга, и, поверь, немаленькая. Глядишь, через месяц мы с пацанами будем у тебя в шестерках ходить. Ты уж тогда не забывай старых корешей, лады? Кстати, как ты в хату попал?
Белый пошел посмотреть, где ты, а тебя нету. Я думал, ты свалил. Белому вон даже рожу разбил… С тебя литр Белому на примочки. Куда ты девался, а? Расскажи, будь человеком.
Муха в ответ только дернул уголком рта, и Кабан отстал — в конце концов, каждый мастер имеет право на свои маленькие секреты. Главное, что дело сделано и не придется держать ответ перед Вареным. С той минуты, как на двенадцатом этаже прозвучал выстрел, Кабан чувствовал, что заново родился на свет. Случайная смерть во время разборки или от шальной ментовской пули его не страшила. А вот завалить порученное Вареным дело это была никакая не вероятность, а верная, гарантированная смерть, и внутри у Кабана до сих пор все мелко дрожало.
— Куда тебя подбросить? — спросил он у Мухи. — Может, в кабак?
— Какой кабак, у меня же вся морда в крови, — ответил тот. — Поехали домой.
— Как скажешь, — согласился Кабан и включил указатель левого поворота.
Илларион свернул с Варшавского шоссе на улицу Академика Янгеля. «Лендровер» сразу же угодил задним колесом в глубокую выбоину, машину тяжело подбросило, в багажнике задребезжала разная металлическая мелочь, а лежавший на соседнем сиденье букет, зашуршав целлофановой оберткой, съехал на самый край, грозя свалиться на пол. Забродов поймал его в самый последний момент и водворил на место.
Он закурил, вертя баранку левой рукой и слушая, как шуршат и поскрипывают, очищая лобовое
