Я, кажется, теперь почти понял, почему старая история с Галатеей так и не смогла состариться.
— Про тебя я просто забыл. У актеров и правда весь ум — в эмоциях. Но ведь это исключение, — все-таки возразил я Тане.
— Ты хочешь сказать, что у актеров интеллект второго сорта?
Черт побери того, кто придумал эту женскую эмансипацию! И если бы им оставили хотя бы способность к сочувствию… Десять лет я изобретал небо без голубизны и музыку без звуков… А теперь следует встать вот сейчас и сказать об этом вслух? Громко? Торжественно? Потому что многие лучше всего понимают себя с голоса…
Таня зашевелила губами. Слова доходили, будто сквозь стену. Потом паутинки волос защекотали мне лицо.
Все закружилось. Шеф, ребята, машины стали вдруг такими маленькими!
Мне показалось, что я Одиссей, нашедший свою Итаку. На минутку. Потом я вспомнил все, что должен был вспомнить.
— Эта моя Галатея, — сказал я отойдя, — она была мыслящая, понимаешь? Ты пойми, она была мыслящая! И никто никогда не мог бы запрограммировать ей объяснение. Она сама…
Надо было, чтоб она это узнала. И чтоб поняла. Я знал, что должен это своей Галатее.
Я мог бы рассказать понятнее.
«Знаешь, — сказал бы я ей. — Она была втрескавшись, эта моя машина. Здорово втрескавшись в одну рыжую фею».
Но так говорить было нельзя. И это я тоже должен был своей Галатее.
— Ты хочешь сказать, что она… что машина?
— Да. И еще. Помнишь ту аварию? Так вот, аварии не было. Это было самоубийство.
Ого, как взвились ее ресницы!
— Она убила себя. Комплекс гения, понимаешь? Гению трудно выжить…
— Что??
«Хватит, — остановил я себя. — Не надо».
Потому что я не хотел вспоминать, я просто не мог вспоминать.
И вообще, черт знает что: быть рядом с женщиной и говорить о машинах!
Но эта женщина была Таня. Та самая Таня.
На полу стояли туфельки. Одна впереди другой. И они толкались каблучками. Я представил себе, как она спускает с дивана ноги и как ее ноги ищут их в полутьме.
А потом вдруг увидел, как тащат на свалку машин обгорелую станину Галатеи. И она как будто упирается своими длинными стойками, все еще стройными, как эти ноги.
— Это, конечно, неофициальная версия, — пояснил я Тане. — Да, неофициальная.
— Подпишите протокол, — сказал мне тогда председатель комиссии по расследованию аварии.
«Машина марки Г-1 по прозвищу Галатея сгорела в результате короткого замыкания в цепи коммутации», — прочел я. И подписал.
— Может быть, вы что-то добавите? — спросили меня.
— Нет.
— Предположения? Догадки?
— Нет.
Какие тут догадки! Сначала сотни глаз совета, которые смотрят сквозь тебя. Которые так не видят тебя, что ты уже и сам не веришь, что ты действительно есть. Что ты есть, что мыслишь, что ты — Галатея, а не арифмометр… Потом машинный зал и общество счетчиков, тупых и довольных счетчиков, непримиримых в своей ограниченности… А главное — табличные интегралы. Сто лет назад обсосанные, до отвращения знакомые табличные интегралы. Мир, замененный табличными интегралами. Табличные интегралы сегодня, завтра, в субботу…
— Что она с собой сделала?
— Подключилась к высокому напряжению.
— А это не могло все же быть случайно?
— Исключается.
Если б я мог считать это случайностью! Я собрал бы ее из обломков. И вся жизнь пошла бы тогда иначе…
Таня сидела отвернувшись.
«Пусть бы только молчала. Пусть бы только молчала», — думал я.
— Изумительно, — сказала она очень странным тоном. — Ты должен быть очень счастлив.
Она ревела. И слезы текли у нее по носу. Если бы можно было к ней подойти! Потому что теперь это действительно была Таня. Та Таня. Она сидела подогнув ногу так, как я всегда знал, что она будет здесь сидеть. Потом поднесла пальцы к виску. А я стоял и смотрел, как она это делает. Я всегда знал, что буду так на нее смотреть. Если бы можно было сесть с ней рядом.
За окном спали дома.
— Я ухожу часа на два, — сказал я уже от двери, — А ты реши, Таня… Если решишь не ждать, ключ можно оставить в замке.
Сзади не было ни шороха.
Через два часа эта тишина, может быть, будет пустой. Но Таня должна решить сама…
Я шел, наступая в лужи и в снег.
«Все будет, как быть должно, даже если будет не так», — это была одна из Аликиных поговорок. А я мог еще вспомнить их все, потому что два часа только начинались.
И тут я вдруг понял, что спешу. Спешу на кладбище машин. Искать мою Галатею.
ГАВРИИЛ УГАРОВ
Вернуть открытие
— Ненавижу скромность, — вдруг сказал наш собеседник. Сказал с яростью, болью, его добродушное лицо помрачнело. — Ненавижу.
Мы озадаченно притихли. Вагон мягко потряхивало, за окном синел сумрак, но никто не зажигал света, без него было как-то уютней, и разговор до той минуты шел тихий, доверительный, какой часто возникает в поезде дальнего следования меж незнакомыми пассажирами. И вот… Не помню, что предшествовало сказанному, какой-то вроде бы пустяк, но ведь и пожар начинается с искры.
— Позвольте… э… Петр Николаевич, — первым опомнился мой сосед, седенький, борода клинышком, старичок. — Как же так? Оно, конечно, скромность, как и любое другое достоинство, будучи чрезмерным, может и… Но согласитесь, скромность украшает человека и как ее можно отрицать, решительно не понимаю!
— Можно, — жестко сказал Петр Николаевич. — Можно и должно, если из-за нее пропало средство спасения тысяч людей.
— Да что вы говорите? — ахнул старичок. — Вы… Вы не преувеличиваете?
— Если бы! На моих глазах скромность одного замечательного человека обернулась, можно сказать, преступлением перед человечеством. Извините… Чтобы вы меня правильно поняли, придется все рассказать подробно.
— Да, да, соответственно, в голове, знаете ли, как-то не укладывается…
— Понимаю, тоже когда-то так думал, Ошибка! Слушайте: пересадка внутренних органов до сих пор неразрешимая, в общем, проблема, и никто не скажет, когда она будет, разрешена окончательно. А она, между прочим, уже была — и блистательно! — разрешена более десяти лет назад!
— Не может быть! — вырвалось у меня. Я, биолог, не мог сдержать свое недоверие.
