В начале декабря лег, наконец, настоящий снег.
Он и до этого выпадал несколько раз и довольно изрядно — приходилось даже расчищать дорожки в саду. Но тому снегу у нас почему-то не было веры. И в самом деле, полежав с полдня, он уходил в землю. Бесследно. Назавтра, даже странно было вспоминать о нем.
Но этому снегу, декабрьскому, мы поверили сразу.
И со странно одинаковой улыбкой, полурадостной, полутревожной, сказали друг другу: «Все! Зима!».
Мы, признаться, побаивались ее.
Не уверены мы были, как выдержит наш дощатый домик, как выдержим мы все эти трескучие морозы, завывающие метели и т. п.
Зима, однако, повела себя спервоначалу удивительно мирно. Словно успокоить норовила: «Зря вас пугали мною, горожане калориферные!..».
Дня два-три с серенького, совсем низко опустившегося неба шустро, словно бы даже торопясь, сыпал снежок — невзрачный, деловитый, мелкий. Он быстренько и умело преобразил все окружающее на потребу новым зимним веяниям: понастроил башенок, карнизиков, бордюрчиков. Цвета, кое-где еще жившие, притушил, а сверху припудрил…
И вот — черно-серый мрачноватый графический мир воцарился вокруг нас.
Мы приуныли.
Странное, тягостное было чувство — будто глазам душно. Впрочем, зима, наверное, и вправду не имела намерения отравлять нам жизнь. Через денек-другой сжалилась. Ободрила. Устроила праздник: однажды утром вдруг ударил легкий морозец, от которого тотчас весело заскрипел под ногами снег, звонко запели ступени на крыльце, бодро завизжали половицы на террасе. С неба исчезла хмарь. Снег в единую секунду вдохновенно воссиял, засинели глубокие тени, небо сделалось акварельно-голубым.
Мы глянули — и дружно ахнули: «Ах, красота-то, какая!».
Итак, выпал снег. Тысячи следов запестрели в поселке.
Беспомощно и растерянно взирали мы на эти письмена. Кроме собачьих, все следы были незнакомые.
До чего же безграмотны мы были, горожане несчастные! Даже стыдно иной раз становилось, честное слово!
Спасибо, что нашлись в сарае старенькие номера детского журнала «Юный натуралист» с картинками. По этому букварю мы стали учиться. Довольно скоро уже уверенно отличали кошачьи, например, следы от лосиных.
Вообще сказать, ужасно мучительна была эта наша городская слепоглухота! Слышим, например, летом в лесу чей-то потешный, затейливо выводящий сложнейшую фиоритуру голосок. «Кто это?» — с улыбкой спрашиваем друг у друга. «Птичка…» — с грустным стыдом отвечаем друг другу.
Первыми мы научились отличать заячьи следы.
То ли в тот год было какое-то невиданное заячье нашествие, то ли теперь для Подмосковья это обычное дело (тогда честь и хвала охотохозяйствам!), но только зайцев в ту зиму мы навидались вдоволь. По поселку они прыгали даже среди бела дня.
Вот уж раздолье стало для Джека! Когда мы выходили погулять по поселку, его страдальческий визг- стон доносился до нас беспрерывно — то слева, то справа.
Он вылетал к нам из-под какого-нибудь забора — едва живой, мучительно взбудораженный безрезультатным гоном, но, судя по морде, всегда донельзя счастливый. Да, это было его дело!
Убедившись, что с нами все в порядке, что мы все так же продолжаем наше довольно-таки величавое, я бы сказал, церемониальное шествие по аллее, Джек торопливо исчезал снова. И снова раздавался его индейский вопль.
Братишка с ним редко бегал. Я с лета заметил, что он с некоторой даже иронией относится к охотничьим талантам своего братца. Но однажды Джек не только нас озадачил, но, похоже, и Братишку немало поразил. А случилось это так…
Джек, как обычно, гонял по окрестным садам зайца, а мы, как обычно, потихонечку себе гуляли. На визг Джека не обращали уже ни малейшего внимания, но вдруг — как по команде — разом остановились: какая-то новая, ликующая нота зазвучала в голосе Джека — он явно догонял! Он (слышали мы) вот-вот должен был схватить за хвост свою сладостно ненавидимую добычу.
Все произошло у нас на глазах.
Заяц выскочил из-под забора и совсем не испуганно, скорее деловито и озабоченно, помчал через пустырь.
Джек отставал от него на два скачка.
Заяц мчал прямиком к лесу. Но лес был за пустырем, за крайними дачами, а дачи были построены недавно, и естественно, что дорогу зайцу преграждали заборы — совершенно новехонькие, лишь этой осенью поставленные. Никаких лазеек в них быть не могло — ни для зайцев, ни для собак. Разве что для кошек, да и то для не шибко кормленных… Заяц, таким образом, был обречен.
Он, видимо, и сам почуял неладное. Еще издали, в беге, сделал пару-другую поисковых движений, вправо — влево, выискивая подходящую щель между штакетинами.
Удивительно, что во всем полотне забора он-таки сумел заметить две доски, прибитые (я потом ради интереса измерил) на расстоянии двенадцати сантиметров друг от друга, а не десяти, как везде. С треском вломился он именно между ними. Со стороны показалось, что в отчаянии он шарахнулся прямиком в забор.
Как ни странно, он головой и грудью не застрял. Застрял задом. Но все же успел — отчаянным виляющим движением — высвободиться, прежде чем схватит собака! Молодцом оказался заяц.
Однако самое невероятное, самое непостижимое и фантастическое произошло дальше.
Джек — не замешкавшись даже на миллионную долю мгновения — с треском, от которого качнулся весь забор, — тоже проскочил!!!
Мы ахнули. Сначала — от ужаса. Он непременно должен был расшибиться. Потом ахнули от изумления. Ну не мог он этого совершить, товарищи дорогие! Ну, никак не мог! Щель была двенадцать сантиметров, как сказано. Когда Братишка сунулся следом за Джеком, едва только морду — до глаз — сумел в эту щель просунуть. А Джек — проскочил.
Ни тогда, ни сейчас я не могу объяснить себе, даже предположить не могу, как он умудрился это совершить.
Между прочим, зайца он и в тот раз не поймал.
Через пару-другую минут он уже оживленно крутился возле нас, остолбенело взирающих на щель в заборе.
Я взял его со спины под лапы, подтащил:
— Ну, покажи, балбес! Как ты это сделал?
Он вырвался. Понюхал забор. Отошел с таким видом, словно хотел сказать: «Нашли дурака… Сами лезьте, если охота…».
Когда лег первый снег, Закидуха уже недели три маялся в ожоговой больнице. К этому времени собаки уже окончательно признали нас хозяевами.
После исчезновения Роберта Ивановича они дней десять исправно забегали в его сад. Не сказать, что очень уж тревожились — скорее удивлялись… Ночевать, повторяю, непременно приходили в закидухинские опилки.
Было похоже, что собаки дали себе какой-то срок, в течение которого будут преданно ждать пропавшего хозяина.
Наконец срок минул — дней, как сказано, через десять, и собаки мгновенно, напрочь, безжалостно вычеркнули из своей памяти образ Закидухи.
Теперь, пробегая мимо закидухинского сада, они выказывали удивительнейшее (даже, кажется, подчеркнутое) равнодушие к месту, где прошло их мохноногое детство, где совсем недавно еще функционировал их обожаемый владыка, где там и сям еще можно было бы сыскать, если покопаться, как
