удовольствие — видеть зверя на воле! Он был величав. Он был спокоен. Он оказался гораздо более высоким — более вознесенным, я бы сказал, — чем мы себе его представляли. Тело его и голова покоились на сухих, непомерно длинных ногах-ходулях — на двухметровой, не меньше, высоте! Он смотрел на нас без удивления и без страха.
Я вынес ему кусок батона. Он подпустил меня шагов на десять. Затем развернулся и не слишком поспешно побежал прочь. Удалился, надо бы сказать, — как-то довольно смешно раскачивая палевым задом, отчего на память сразу же пришло сравнение с бегущей дамой в кринолине…
Итак, в поселке было тихо.
Нам даже стыдновато было вспоминать о той панике, в которую мы столь дружно ударились, невесть какие ужасы нагородив в своем воображении.
Собаки веселились. Большую часть дня они проводили теперь невдалеке от дома. Может, некуда было бегать. А может, вняли нашим предостережениям.
Однажды к нам в сад завернула собачья свадебная кавалькада. Странно, но ее появление успокоило нас. Все, стало быть, идет своим чередом, рассудили мы. Вряд ли им было бы до любовных игр, если бы за ними гонялись шкуродеры.
Главная героиня процессии — кривоногенькая косопузая сучонка, белая с черным, без труда нырнула под нашу калитку и, ни капли не робея, направилась к крыльцу, где белели миски и из-под которого, страшно оживленные, тут же начали вылезать наши кавалеры.
Сопровождающие красавицу лица, невелики росточком, тоже нырнули под калитку, приблизились к крыльцу, но вели себя много боязливее.
Джек с Братишкой устроили возле героини вдохновенный хоровод. Сладостно сопели, внимая запахам. Наперебой лезли знакомиться, отпихивая друг друга.
Кривоногая была царственно равнодушна. Впрочем, было видно, что она ничего не имеет против того, чтобы и эти два красавчика присоединились к ее свите.
Может быть, она каким-то образом дала им знать об этом. Может быть, как-то чересчур уж обещающе улыбнулась, не знаю, но только в этот самый миг мы услышали вдруг от калитки страшную ругань, возмущенный хрип и треск.
Там в припадке ревности неистовствовал герой-любовник.
Огромный лохматый дворняга (если бы он был наш, мы назвали бы его Бармалеем и никак иначе), он, как ни старался, не мог протиснуться в дыру под калиткой.
Бедолага! Он изворачивался и так и этак. Пытался проползти на боку. Пытался копать. А в это время — у него на глазах! — косопузая бестия флиртовала с двумя балованными красавчиками, кокетничала, коварная, и явно обещала им то, что принадлежало в первую очередь только ему!
Негодование его было страшно. И когда оно достигло всех мыслимых и немыслимых пределов, он стал одни за другим выламывать снизу брусья, из которых была сколочена калитка! Мощные брусы он обхватывал бешено ощеренной пастью, дергал и — ломал, словно это были тощенькие карандашики!
Он выломал все восемь брусьев по низу калитки (хотя вполне хватило бы и трех, чтобы пролезть), ворвался, как справедливое возмездие, готовый разнести в пух и прах все и всех на пути к своему личному счастью!
Собачья мелкота послушно брызнула по сторонам. Сучка вполне преданно вильнула ему хвостом. Дескать, все в порядке, мои милый, не кипятись.
Наши братья, хоть плечом к плечу и отступили к лестнице, готовые к драке, но тоже глядели на Бармалея красноречиво: „Мы — чего? Мы — ничего… Нешто мы не понимаем?“
Черно-белая красотка еще раз рассеянно обнюхала миски и потрусила на улицу. Все остальные — за ней. И Джек с Братишкой, разумеется.
А когда они все были уже на улице, между ног у нас выскочил Федька и тоже припустил следом с видом страшно опаздывающего куда-то человека.
И больше мы его не видели. Никогда.
Ужасная, непростительная наша вина — что не бросились тотчас за ним, не зазвали в дом, не почуяли опасности. Так ведь знать бы, где упадешь, соломки подстелил бы…
В последние недели-две он гулял у нас почти свободно. То ли Джек с Братишкой прогоняли его от себя, то ли дела взрослых стали Федьке малоинтересны, не знаю, но в последние дни он за ними почти не бегал.
Единственно, куда он отлучался из сада, — на соседский участок, где целыми днями копался в обнаруженной им куче коровьего навоза, ведя раскопки вдохновенно, с кладоискательским, право слово, азартом и терпением.
Он заметно подрос у нас, но не настолько, чтобы представлять интерес для шкуродеров. Из него разве что варежка получилась бы. Ну, может, полторы…
Мы хватились Федьки в середине дня, когда после неудачного свадебного путешествия вернулись Братишка и Джек.
Бармалей оказался, видать, большим ретроградом и не оставил нашим донжуанам никаких надежд попользоваться симпатиями его избранницы. Они, впрочем, не очень-то и переживали. Бодро поели. Затеяли возню с обрывком резинового шланга. А Федьки все не было.
Мы растерялись.
Мы ждали какой-то беды, почти уверены были, что беды не миновать. Но как-то ни разу не связывали ее с Федькой. Уж его-то (может быть, единственного) убережем — так мы думали.
И вот именно Федька пропал.
„Прибежит! — говорили мы друг другу чересчур бодро. — Куда он денется?“.
На наше несчастье, пошел снег. Чем гуще он валил, тем меньше оставалось надежд, что заблудившийся Федька сможет найти дорогу домой по собственным следам.
Мы отправились искать его. До темноты ходили по улицам, окликая его и высвистывая.
Домой возвращались торопясь — почти уверенные, что навстречу бросится с крыльца наш мохнатый толстячок, примется бодать в ноги, потешно подскакивать и словно бы вопрошать с укоризной: „Куда ж вы подевались? Я прибежал, а дверь закрыта…“.
Но никто не бросился нам навстречу.
Тяжелый был вечер, тяжелая ночь. Будто покойник в доме.
То и дело выходили на крыльцо. Слушали, всматривались в темноту. С каждым часом все яснее становилось: мы Федьку потеряли.
Собачья свадьба закатилась, наверное, куда-нибудь на самый край поселка. Может быть, даже за железную дорогу. Ну, а там — или Федьке самому надоело, или его пугнули взрослые псы, когда он сдуру сунулся к невесте, и он от кавалькады отстал.
Случилось это, наверное, светлым еще днем. Поэтому-то Федька и не бросился домой сразу, а решил по обыкновению еще побродить маленько… А когда стало смеркаться, на земле лежал новый снег, следы запорошило, и где искать свой дом, Федька определить уже не смог.
„Утром пойдем по домам!“ — решили мы. Федька наверняка должен был прибиться к жилью. Он ведь не привык без людей.
На следующий день мы обошли все дома, где зимовали люди. Это оказалось совсем не трудно: таких домов в разных концах поселка всего-то было — восемь. И еще в нескольких дачах топились печи, были протоптаны дорожки, у заборов стояли машины. Но это были не „зимники“, а любители отдохнуть в выходной на свежем воздухе.
И тут Федьки не было. И тут Федьку никто не видел.
Мы по-прежнему отказывались думать, что Федька попал к шкуродерам. Менее других нас ранила такая версия Федькиного исчезновения: заблудился, прибился к дому, где веселилась городская компания, а в воскресенье утром, когда горожане рассаживались по машинам, чтобы ехать домой, кто-нибудь из них спьяну позвал Федьку с собой. А он, дуралей, конечно же, пошел…
Такая картина мучила нас меньше других. И мы сделали вид, что верим в нее. Пусть все было именно так!
