Снега метельные

тихонько, но настойчиво скреблась в дверь каби­нета. Отец впускал их без особой охоты, мать умело за­ водила пустяковый разговор, стараясь его отвлечь, потом все вместе пели негромко и задушевно. И «Варшавянку», и «Смело мы в бой пойдем», и грустную, протяжную со словами: «Ты мой конь вороной, передай дорогой, что я честно погиб за рабочих...»

Отец ушел на фронт в первую неделю войны, когда Ирине исполнилось одиннадцать лет. Матери пришлось оставить институт и пойти на завод. Начались бомбеж­ки. Большой шумный город утих, помрачнел. Днем окна белели крестовинами бумажных наклеек, а по вечерам чернели без огней, будто за стеклами не осталось ниче­го живого, одни пустые провалы. Город продолжал ра­ботать беззвучно и безостановочно, люди и машины слов­но состязались в неутомимости.

В одну из таких ночей после сигнала «отбой» мать с дочерью лежали в холодной постели, одетые в пальто, считали-подсчитывали, сколько дней не было письма с фронта. Вспоминали тепло и уют мирной жизни. Горе как будто поравняло их в возрасте.

На другой день, вместе с заводом, на платформах, за­битых станками и оборудованием, мать и дочь эвакуиро­вались в Сталинград.

Жили в тамошнем цирке. По вечерам шли представ­ления, изощрялись в своем умении жонглеры и фокусни­ки, дурачились клоуны. В первых рядах одинаково зеле­нели гимнастерки красноармейцев, там раздавались аплодисменты, а на галерке слышалось шипенье приму­сов и плакали дети. Днем малыши резвились на огромной арене, бегали в цирковую конюшню. Какое это было для них счастье — жить под одним куполом с лошадьми, дрессированными собачками и старым клоуном!

Мать назначили заведовать столовой, и Ирина каж­дое утро приходила к ней помогать мыть котлы и чи­стить картошку.

Однажды на кухню заглянула официантка и сказала, что какой-то командир со шпалой спрашивает заведую­щую. Мать отказалась выйти: был трудный день, кормить людей совершенно нечем, в обед роздали весь запас ту­шеной капусты,— и попросила официантку, пусть сама поговорит с этим командиром. Та ушла, но тут же вер­нулась и сказала, что командир настойчив и надо бы уважить его просьбу, потому что он с орденом. Ирина любила орденоносцев и первой выбежала в обеденный зал. У дощатого длинного стола стоял ее отец, подтяну­тый и еще более похудевший.

Через три дня он, политработник, ушел на передовую с танковой бригадой. Ирина знала, что война кровавая и каждый может попасть в беду, потерять своих близ­ких, но знание это мало ее тревожило, оно было с чужих слов. Чувство страха перед смертью, как ей казалось, быстро притупляется, и даже бомбежки становятся не такими страшными, как вначале. Взрослые боятся боль­ше. Ирина как будто уже перенесла самое страшное, и теперь уже ничего не боялась. Но вскоре поняла, что ошибалась по своей детской беспечности — принесли по­хоронную на отца и письмо от командования. «Пал смертью храбрых на поле боя». Пройдет война, пройдут голод и холод, но никогда не вернется отец, не погладит ее по голове, не посадит дочь на колени...

Должно же когда-то прийти возмездие! За погибших, за разрушенный родной город, за тех изможденных рабо­чих с черными пятнами цинги, которых она видела, когда разливала по жестяным кружкам зеленоватый и густой, как чай, хвойный отвар.

Немцы приближались к Сталинграду, и завод отко­чевал дальше на восток, в глухой алтайский городишко Рубцовск...

После войны они с матерью вернулись в свой город. После седьмого класса Ирина поступила в фельдшерско-акушерский техникум. Ей хотелось поскорее получить специальность и стать самостоятельной.

В техникуме она очень скоро завоевала репутацию заводилы, лидера, отчаянной девчонки. Живая и общи­тельная, вся в отца, как ей думалось, она активно участ­вовала во всех вечерах отдыха, ходила в походы, занима­лась спортом. Тренер по гимнастике собирался сделать из нее мастера спорта, но вскоре убедился, что зря стара­ется. На первых же соревнованиях, когда Ирина заняла седьмое место среди пятнадцати участниц, она заявила, что с гимнастикой покончено. Ей хотелось быть первой, везде и всюду первой, но не второй и, тем более, не седь­мой. Но прилагать для этого усилия, тренироваться каждый день, а то еще и по два раза на дню, она не соби­ралась,— пусть этим занимаются те, кому делать нечего, кому скучно жить, а ей скучать некогда. Она хотела де­лать только то, что ей нравится, и в той мере, которая ей была не в тягость, не утомляла ее.

В шестнадцать лет Ирина стала хорошеть, что назы­вается не по дням, а по часам. Она легко привыкла к общему вниманию и всем своим видом, одеждой, поход­кой, манерами, старалась это внимание к себе поддер­живать. Мальчишки ее обожали, однако к сверстникам своим Ирина относилась без всякого интереса, они ей казались слишком скучными, робкими, какими-то отста­лыми. А вот парням лет на пять постарше Ирина была не прочь поморочить голову и тем самым поволновать себя.

После техникума она стала работать акушеркой в родильном доме. Смышленая, энергичная, аккуратная, она хорошо справлялась со своими обязанностями, ее по­любили и врачи, и молодые мамаши. Все настойчиво советовали поступить в институт, стать врачом, и она в конце концов так и сделала, поступила.

В первые дни Ирина в институтской среде несколько растерялась. Нет, она не оробела, не испугалась нагрузок, наоборот, учеба ей показалась более легким делом, чем работа. Она оказалась самой старшей в группе, ей уже исполнилось двадцать два. Большинство студенток жили еще общими полудетскими, полудомашними инте­ресами, по школьному зубрили, по школьному отлынива­ли от занятий. Ирине с ними было скучно, и она непроиз­вольно выделила себя из среды студенческой в иную среду,— ближе к врачам, к преподавателям, мысленно, разумеется, про себя. На лекциях в аудитории она сади­лась в первом ряду, там, где обычно сидели ассистенты и преподаватели.

Интереснее других читал доцент Беспалов, анатом, ху­дощавый, смуглый, и по всеобщему мнению, красавец мужчина, однако «не-при-ступ-ный», как говорили сту­дентки, любит только свою анатомию.

«Посмотрим!»— решила Ирина.

В один прекрасный день Беспалов читал лекцию об органах движения и, чтобы оживить тему, решил прове­сти эксперимент.

— Для того чтобы вы лучше представили, что такое центр тяжести и равновесие, я позволю себе прибегнуть к вашей помощи.

Ирина сидела в первом ряду, прямо напротив кафед­ры, и Беспалов попросил ее подойти к нему.

— Вам нетрудно будет нагнуться и поднять с пола бу­мажку?— предупредительно спросил доцент.

Ирина повела плечом.

— Я занималась гимнастикой.

— Отлично.

Беспалов попросил ее стать вплотную к стене, каса­ясь ее спиной и пятками, положил перед ней на пол лис­ток бумаги и попросил поднять его. Ирина, не скрывая самодовольной улыбки, ловко нагнулась и... упала голо­вой вперед, боднув доцента в живот и хватаясь за полы его пиджака. Беспалов придержал ее за плечи.

— Благодарю вас, иллюстрация удалась вполне,— сказал он без улыбки, неизменно корректно и, выждав, когда студенты перестанут смеяться, пояснил результат, не обращая больше никакого внимания на Ирину.— Как видите, стена помешала перемещению центра тяжести, и человек потерял равновесие.

У Ирины весь день горели щеки. Она была оскорбле­на, возмущена тем, что доцент выставил ее на посмеши­ще всем, да к тому же еще сильно схватил за плечи. Какой заботливый! И без его помощи, слава богу, она удержа­лась бы на ногах!

В отместку она решила больше не ходить на его лек­ции. Всю неделю копила решимость, распаляла себя — не пойду, не пойду, пусть знает!— а потом вдруг перед самой лекцией трезво подумала: «Да ведь он и не заме­тит моего отсутствия. Сидят перед ним человек двести амфитеатром, все в белых халатах, на одно лицо. Он да­же фамилии моей не знает...»

Она пошла на лекцию, заняла свое место в первом ряду и все два часа смотрела на него прямо и придирчи­во. Как всегда, он аккуратно, если не сказать по-пижон­ски, одет, сорочка наглажена, очередной новый галстук. Руки у него сухие, пальцы длинные, и на тыльной сторо­не кисти темные волоски.

Ирина вздохнула — не к чему было придраться. Тем более, что в институт, об этом все давно знают, он приез­жает на собственной «Победе».