долго и сложно, и я не считаю ее достойной столь кропотливой работы с моей стороны. Можно оставить все, как есть, скорее всего так и надо было сделать,но мне в голову пришел один прелюбопытный вариант. Видимо, прошедшая война на женщину совсем не произвела впечатления, поэтому я подумал, что если поставить ее лицом к лицу с собственной смертью, то это повлияет на ее мироощущение и, как следствие, на мировоззрение, в результате чего она сможет измениться к лучшему.
Приняв решение, я предложил ей прогуляться, и мы отошли с лужайки за деревья так, чтобы нас никто не видел; однако люди были близко – мы отчетливо слышали разговор двух техников, что-то обсуждающих неподалеку.
Я достал ручку и бумагу и нарисовал три картинки. Мои рисунки были выполнены схематично. На первом из них я изобразил домик с дверью и трубой, из которой клубами выходил дым, на втором, рядом с первым, я поместил пароход с трубой, а под ним изобразил большие волны. Еще дальше, на третьей картинке, я нарисовал животное с длинной шеей и двумя горбами, стоящее на холмах, над которыми светило солнце. Я сказал актрисе, что эти рисунки – три символа, и попросил выбрать один из них; еще я добавил, что, только выбрав один из них, она узнает их скрытую суть. Женщина долго перебирала их пока, наконец, не остановилась на домике.
– Эти рисунки – три разных вида твоей смерти, – начал рассказывать ей я. – Кораблик – это символ твоей смерти во время кораблекрушения. Верблюд – это твоя смерть в пустыне от жажды. Но ты выбрала домик – а это нацистский лагерь смерти, и тебя ждет там гибель в газовой камере; а дальше… – дальше ты станешь дымом в крематории. Прощай.
Сразу же после моих слов, еще не успев ни понять что-либо, ни попытаться отговорить меня от моего намерения, она тут же оказалась в душном вагоне, лежащей на жесткой деревянной койке. Равномерный стук колес уносил ее все дальше и дальше в ночь, вокруг нее спали люди, очень много людей, ее окружал беспокойный сон людей с храпом и хрипами, было темно и жарко На ней была одежда людей того, далекого времени.
В процессе 'лечения' я отслеживал два момента. Первый – это то, что она видит и что чувствует, а второй – это какие изменения тем временем происходят у нее в мозгу. Да, я, конечно, выбрал очень своеобразный метод правильного постижения жизни, который в обычной жизни трудно воспроизвести, поэтому и надеялся на быстрый качественный результат. Я полагал, что, скорее всего, она станет человеком достойным уважения не сразу же после возвращения, а после того, как проживет в своем мире еще какое- то определенное время после возвращения из этой 'фабрики смерти' и не спеша осмыслит случившееся.
А тем временем актриса лежала без сна, со страхом вглядываясь в темноту и, вспоминая мое последнее слово ' прощай'. Она все еще не могла поверить, что случившееся с ней случилось на самом деле; перед ее глазами мелькали картины из ее прошлой жизни, и она не верила, что находится на пути в печь (ведь они уже давно стали далекой историей). Женщина решила подождать до утра, чтобы выяснить, куда она попала, и что случилось с ней на самом деле – на мой взгляд, вполне разумное решение.
Настало утро. Люди просыпались: они стали двигаться и говорить на своем непонятном языке, и тут только при свете дня она увидела, как много людей втиснуто в ограниченное пространство одного вагона. Никто из находящихся вокруг нее людей не удивился, увидев рядом с собой новую незнакомую женщину. Все были заняты своими делами, а дел было множество: позавтракать, накормить и успокоить детей, поговорить с соседями о разных вещах, а главное – о предстоящем переселении, из-за которого их насильно бросили в эти вагоны и везут куда-то далеко.
Но путь их заканчивался – и путь в пространстве, и путь во времени. Поезд начал тормозить, и состав постепенно останавливался, пока, наконец, не замер совсем. В раскрытые окна была видна станция с перроном, кассой, маленьким вокзалом и широкой площадью перед ним. Неподалеку стоял столб с указателями направлений к другим населенным пунктам, причем эти надписи были выполнены на непонятном для актрисы языке, но то, что это указатели, было понятно и так, – похоже, отсюда их поведут еще куда-то.
Слышны хриплые крики у входа на непонятном языке, все встают и нестройной толпой выходят наружу. Тот же голос командует и дальше, а ее глаза, тем временем, видят вышки с прожекторами и пулеметами, несколько рядов колючей проволоки по периметру, солдат в черных мундирах, касках и с автоматами наперевес, овчарок на поводках и офицеров. Она видит свастики на повязках офицеров, и с диким животным ужасом начинает верить моим словам. В тот момент она близка к обмороку, но вид направленного на толпу оружия заставляет ее оцепенеть и не предпринимать каких-либо резких поступков. Им что-то кричат, но из-за незнания языка актриса не понимает, что именно, однако остальные понимают прекрасно и делятся на две группы – на мужчин и всех остальных. Она идет вместе с женщинами, все раздеваются, и она тоже раздевается вместе со всеми, потом их стригут наголо в соседнем здании и, когда очередь доходит до актрисы, она безропотно теряет свои волосы, которые она так холила и лелеяла, и которые она считает великолепными, а потом все они снова выходят на площадь. Люди держат в руках все свои ценные вещи, деньги и документы; на них нет ничего, даже обуви, а тот же голос, многократно усиленный громкоговорителями, продолжает командовать. Толпа обреченных еще не знает, что ее ждет, но пока молчаливо и с затаенной тревогой подчиняется приказам. Пока все еще достаточно спокойно в психологическом плане, пока все еще происходит достаточно спокойно…
Но вот следуют новые команды – темп событий убыстряется и обстановка внезапно срывается в бессмысленную жестокость: людей заставляют оставлять все ценное, заставляют бросать документы, драгоценности и деньги в разные контейнеры, и толпа начинает понимать, что документы им больше не понадобятся никогда. Осознание это факта ужасает, но эсэсовцы в черных мундирах подчиняют людей ударами дубинок, зуботычинами и бешеным лаем разъяренных псов, парализуя волю людей, и гонят их дальше. У обреченных уже не осталось иллюзий – они знают, что их ждет что-то очень страшное, может даже и небытие, но все происходит настолько быстро, что ум жаждет только одного – передышки, хотя бы небольшой, но передышки от этого ужаса нет – ее нет и не будет – в этом и заключается тонкий психологический расчет палачей.
Их куда-то ведут, всю эту толпу, быть может, многие и не догадываются куда именно, но она-то, моя актриса, теперь верит мне всем сердцем и потому справедливо считает, что их ведут на казнь, и, хотя ум ее понимает, что это конец, но верить в него она не хочет. Черепа на черных мундирах солдат отныне обретают свой настоящий смысл – это символ смерти, а не символ устрашения, как думалось ранее. Только теперь актриса обращает внимание на легкий сладковатый привкус воздуха – она прекрасно разбирается в запахах духов и, конечно же, почувствовала его гораздо раньше, но вот обратила на него внимание только сейчас.
Их гонят по аллее, по краям которой растут красивые ухоженные деревья, а перед ними стеной стоят солдаты в черных мундирах, многие из которых держат на поводках овчарок, с яростью лающих на людей, а автоматы солдат направлены прямо на толпу. Где-то позади слышатся выстрелы, и крики раненых заставляют поверить в то, что эти черные солдаты будут стрелять, если сделать что-либо не так. Обреченные проходят мимо цветников, на которых растут цветы, но это цветы не для них, а для персонала лагеря. Ухоженные растения призваны радовать глаз палачей, для который беспощадное убийство ни в чем не повинных людей является работой, и которые, как рабочие на заводах, всячески украшают свое предприятие.
Прямо в конце аллеи, после цветника, находится невысокое красивое здание с оригинально отделанными воротами, а позади него видны расположенные неподалеку мрачноватые серые здания, и над некоторыми из них высятся трубы. Из труб идет дым, который ветром относится в сторону. 'Это сладковатый привкус дыма пропитывает воздух', – понимает женщина; этот привкус везде, и от него никак нельзя избавиться. Итак, перед ней – крематорий, а дым – это то, что осталось от людей, ведь он раньше был людьми. Ужас захлестывает все ее существо – ей страшно, дико страшно, и очень хочется жить, а еще больше хочется проснуться от этого кошмара. Она трет глаза руками, таращится, но ничего не помогает – она уже давно не спит. В отчаянии женщина щипает себя за руку; боль, вначале резкая, пульсируя, постепенно, пропадает, а перед глазами у нее все то же, что и было раньше.
Их ведут большой колонной, и она знает, куда их ведут. Она молится, молится горячо и истово, вкладывая всю свою душу, молится о спасении и идет вместе со всеми. Бежать не удастся – слишком много вокруг автоматов и собак. Я смотрю в ее душу и вижу, что возвращаться ей пока еще рано: она еще
