крестовину.
— А можно я ее подержу? Я тысячу рублей еще руками не трогала. — Лицо у нее горело, но если бы только лицо, у нее соски просто пылали, хотелось почесать ужасно.
Взяла пачку, чуть согнула, выпустила по одной из-под ногтя, они упруго щелкали, номера шли один за другим, вздохнула и возвратила.
— Начали?
Как жаль, что у нее мало шансов. Она расстегнула верхнюю пуговицу своего батника, и он положил на черный полированный столик розовень-кую — красиво-то как. Она расстегнула еще пуговичку, он еще положил… Всего пять пуговичек спереди, еще две на рукавах — не густо.
— А на джинсах у меня молния!
— Платим аккордно. — И он выложил три десятки.
— Неправильно! Молния заменяет десять пуговиц.
Он добавил еще семь. Сколько теперь? Мало, не набралось даже двухсот, а она осталась уже в трусиках без единой пуговицы, и на бюстгальтере всего два крючка.
— А теперь ставка удваивается.
Сзади на лифчике у нее два крючка — раз! — и он положил две десятки! — Раз! — и еще две десятки. Она уже все сняла — почти все, что делать?
Надо иметь голову на плечах.
— А теперь вы раздевайтесь! — Соски ее горели, спасу нет, она почесала ноготками, пусть он отвернется. — И за свою молнию тоже аккордно!
Он отдал ей всю пачку с маленькой просьбой — не выключать свет. Он втемную не играет, он платит только за то, что видит, за красоту.
— А что важнее, красота или деньги?
Разумеется, красота, а по мнению Сони, деньги, уж извините за откровенность, но спорить не будем.
Домой он, конечно, не поехал, Утром у нее все болело, а он вообще не мог встать. Она давала ему сначала таблетки от давления, а потом вызывала скорую, чтобы сделали укол. Кое-как Михаил Ефимович оклемался, выпил стопочку коньяка, ожил. Мало того, до прихода Ирины Григорьевны они сумели сыграть еще одну партию.
Глава двадцатая ДЕНЬ ПРОКОЛОВ
С самого утра позвонил Прыгунов и давай стружку снимать — почему комбинат не послал должного количества на сельхозработы? Почему жалоба от работниц швейного цеха, двенадцать подписей? Лето пришло, многие в отпуске, сейчас некому свой план выполнять, а тут еще в колхоз требуют. Гриша Голубь поехал в Чехословакию по турпутевке, потребовал тысячу, пришлось выдать ему на карманные расходы.
В одиннадцать, после планерки, вошел в кабинет незнакомый товарищ с опухшим лицом и сказал довольно-таки знакомым голосом:
— Здравствуйте, Роман Захарович.
Кажется, голос Шевчика, но вид у человека такой, что у Шибаева в ушах звон. Если бы не куртка его мятая-перемятая, жеваная-пережеваная, единственная на весь Каратас, ни за что не узнать бы Шевчика — опухшее, словно через соломинку надутое лицо в тонких белых струпьях, еле заметные щелки глаз и в оплыве щек зияют ноздри. Он сел почти у двери на самый дальний стул, положил руку на колени, — с перетяжками в запястьях, такие же опухшие, как и лицо, и тоже красные, будто растертые, с белесым кружевом.
— Когда приехал? — спросил Шибаев, не глядя на него.
— Вчера…
Ясно, там что-то произошло, можно и не расспрашивать, Шибаев чует — нечто бьет и по нему самому.
— Заболел?
— Фортуна отвернулась, — сипло пояснил Шевчик, пытаясь сглотнуть слюну и при этом слегка дергая головой, будто подавился. Он натужно откашлялся, выговорил: — Одна просьба к вам, прошу мне поверить.
— Ну? — произнес Шибаев без строгости, привыкая к его страшному виду, не морда, прости господи, скорее задница. — Что у тебя с лицом?
— Аллергия, экзема, вы же знаете, у меня чуть что… Никакое лекарство не помогает, на нервной почве. Главное, чтобы вы мне поверили, если не верите, не буду рассказывать.
— Верю, — терпеливо сказал Шибаев, — выкладывай. Шевчик пересел ближе — сообщение будет секретное.
— В общем так… — Шевчика била дрожь, будто он вылез из воды и сидит раздетым. — Забрали деньги, всю выручку.
— Там, в Кутаиси?
.— В Тбилиси. Лису я реализовал удачно, поехали за монетами в Гори, взяли девяносто две штуки, больше не было, поехали в Тбилиси и попались. И деньги, и монеты.
— Милиция?
— Милиция.
— А может быть, шайка, свои люди? Кладошвили где?
— Мы вместе приехали. Я уверен, милиция.
— По каким признакам? — Шибаев мог орать и требовать, предваряя беду, когда промашка еще не случилась, предупреждал, озадачивал. Но когда уже все провалено, кричать бесполезно, он не позволял себе пустого бабьего визга.
— Я сужу по мандражу, — в рифму сказал Шевчик. — Одно ощущение, когда тебя жулики стопорят, совсем другое, когда милиция. Вы понимаете?
— Нет. Опиши картину. — Шибаев спокоен, деловар тем и силен, что хладнокровен, когда надо, и горяч в самый раз. Надо и закипать вовремя и остывать.
— Подъехали на машине, выскочили сразу четверо, и не по-блатному, вразвалочку, а очень быстро, тренированно. Сразу наручники, и с ходу в город, в милицию.
— Сняли допрос, составили протокол, кто вы, откуда?
— Нет, отпустили, не доезжая управления. Шибаев подвел черту:
— Банда, и не спорь. Иди лечись. Плакали сорок тысяч.
— Слишком уж культурно, — растерянно настаивал Шевчик. — Профессионально. Нет, я особым чутьем чую, милиция.
Ему хотелось чуточку везения для устойчивости. Ведь если банда, так ничего хорошего, а если милиция прихватила и отпустила, то везение явное — и комбинат ни при чём, и семья его в покое. Есть везение, и впредь будет.
— Бывают такие дела, Алесь, когда банду от милиции не отличишь даже по отпечаткам пальцев, — усмехнулся Шибаев.
— Один вопрос, — сказал Шевчик. — Отработать, есть ли такая возможность? Мне нужно успокоение.
Как действовать с такими людьми? С одной стороны, проворонил, а с другой — ни жив ни мертв. Нельзя человека доводить до отчаяния, сейчас он готов руки на себя наложить. Надо его вылечить для дальнейшего пользования.
— Может, тебе в больницу лечь?
— Нет, дома лучше. У меня так было раньше, правда, в легкой форме. А тут сильное потрясение, все- таки сумма…
— Иди, лечись. Поедешь в Чимкент за каракулем, большая партия. Поправляйся. Ехать надо, чем
