Уже не только доктор светлейшего Малахов и прибывший в Бунцлау врач Александра I Виллие, но все: адъютанты, приближенные, управляющий имениями Дишканец – знали, что час кончины Кутузова близок. Знал это и сам фельдмаршал, скрывая, однако, не только от супруги своей Екатерины Ильиничны, которой предназначалось письмо, но, по возможности, и от окружающих начавшиеся паралитические припадки.
Ум Кутузова оставался светел. В письме он, как всегда, рассуждал о насущных заботах, о посылаемых деньгах, в которых нуждались и сама Екатерина Ильинична – на уплату бесконечных долгов, – и дочери: старшая – Парашенька, Прасковья, и другая – Аннушка. С приездом в Бунцлау управляющего имениями Михаил Илларионович получил возможность помочь им. Жене причиталось пятнадцать тысяч талеров, Прасковье и Анне – по три тысячи. Остальным дочерям – Дарье, Екатерине и самой любимой – Лизоньке, Елизавете Михайловне Хитрово, он уже выслал прежде сколько мог.
– Всем, кажется, по надобностям, – глухо сказал он, перечислив суммы. – Теперь можете требовать от меня еще...
Нехватка денег, долги преследовали его всю жизнь и не оставили на пороге смерти.
Светлейший попросил дать письмо для подписи. Кожухов беззвучно плакал, видя, как Кутузов дрожащей, неповинующейся рукой силится начертать: «Князь К. Смоленский». Всегда он подписывался в весточках жене иначе: «Верный по гроб Михаил Г. Ку...»
Всю свою долгую жизнь с Екатериной Ильиничной он писал ей собственноручно, почерком, более похожим на древнюю глаголицу, который и в прошлом веке мог разобрать только опытный текстолог. Но она, она его понимала. Лишь тогда, когда от двух страшных пулевых ранений в голову невозможно болели глаза и врачи наказывали прикладывать к ним шпанских мух, кто-то из ближних дописывал письма о второстепенном: зять Кудашев, адъютанты – Шнейдерс, Кайсаров, Кожухов.
Он уже давно чувствовал себя худо, но не показывал виду. Очень редко, когда самые близкие донимали его неуместными упреками и преувеличенными требованиями, Михаил Илларионович на миг давал волю раздражению, с прорвавшейся горечью укорял жену: «Мое здоровье, мой друг, так расстроено, что мне не много надобно, чтобы на несколько дней не быть ни на что годну. Мне столько забот, столько хлопот должен, что дай Бог только остаться живу... И мне очень горько, когда мои присваивают мне больше простоты, больше глупости и больше незнания людей, нежели я в самом деле имею... Именем Христа Спасителя прошу поберечь меня, пока я в таких трудных обстоятельствах». Но тотчас брал себя в руки, досадовал на минутную слабость, и вслед летела другая депеша: «Целую тебя, милый друг, жаль, что вчерась рассердился...»
В Пруссии, Саксонии, Силезии сентиментальные немцы при одном упоминании имени Кутузова поднимались с мест и кричали: «Xoxl», распространяли его портреты, пели написанный в его честь марш. Имя избавителя Европы заслонило, кажется, солнце Александра I.
Развязка наступила 6 апреля 1813 года в Гейнау, куда Кутузов прибыл вслед за русским императором. Он сильно продрог еще в дороге, когда некоторое время, под дождем, пришлось ехать в седле. Из-за своей тучности светлейший уже давно не любил путешествовать верхом, но в последнее время почувствовал, как сильно похудел и что это не к добру. Ранее он почасту шутил над собой: «Живот есть жизнь», – как бы напоминал о значении седьмой буквы русского алфавита. А теперь остро ощутил, что, похудев, состарился и смертельно утомлен от постоянного движения и нечеловеческой напряженности.
В Гейнау, лежа в постели, с ноющей болью во всех суставах, Кутузов услышал доносившиеся с улицы приветственные клики. Кожухов сообщил, что не менее пятидесяти красивейших дам и девиц города собрались перед домом и просили через адъютантов, чтобы великий герой показался им. Превозмогая усталость, которая не покидала его теперь ни днем, ни ночью, фельдмаршал подошел к окну под громкие овации: «Ура! Кутузов!», «Да здравствует великий старик!». Самые юные кричали просто: «Да здравствует наш дедушка Кутузов!»
«Верно, такого энтузиазма не будет в России, – горько подумалось светлейшему. – Несть пророк честен в отечестве своем!..»
Пока Кутузов с помощью адъютантов надевал фельдмаршальский мундир для визита к государю, возгласы перед домом не стихали, и, нарядившись, он пригласил собравшихся к себе. Светлейший выслушал множество комплиментов от дам, иные из которых приехали издалека, чтобы увидеть своего избавителя. Они наперебой повторяли, что им теперь не надобно смотреть на его портреты, что образ мудрого вождя запечатлен в их сердцах.
Все собравшиеся не могли войти в дом, и на улице Кутузова ожидала огромная толпа. Его мгновенно окружили дамы и девушки с венками и гирляндами роз, лавровых и дубовых листьев. Они засыпали светлейшего цветами, увешали гирляндами под новые овации: «Ура спасителю!»
На короткое время в нем пробудился прежний Кутузов – обаятельный, остроумный, веселый. В ответ на цветы и приветствия он обласкал всех словами, сумел наградить любезностью почти каждое хорошенькое личико...
Разговор с императором Александром был коротким и формальным, несмотря на знаки внимания со стороны государя. Царь отправлялся вслед за войсками далее, в столицу Саксонии Дрезден – Кутузов должен был следовать за ним. На улице обманчивый апрельский день вновь охватил его холодом. Унося с собой ласковые слова Александра I: «Европа и весь свет не перестанут удивляться вашим подвигам», светлейший сказал Кожухову:
– Я продрог. Достань мне через камердинера рюмку водки...
В Бунцлау стало ясно, что дальше Кутузову ехать невозможно. Малахов определил, что у фельдмаршала началась нервическая горячка. Ему отвели лучший в городе дом, на углу улиц Николаи и Замковой, предоставив верхний этаж. Здесь, в маленькой угловой комнате с одним окном, с левой стороны фасада, суждено было окончить дни великому полководцу. Все знали, что конец близок, но все, исключая, быть может, самого светлейшего, на что-то еще надеялись...
Кутузова мучила мысль, что у него нет должного преемника и что без его руководства в союзных войсках все может прийти в расстройство. Отсюда, из Бунцлау, он написал накануне Александру: «Я чувствую, что ежедневно более ослабеваю; я никак не могу ехать, даже в карете. Между тем надо стараться, сколько можно поспешнее, сосредоточивать армию за Эльбою». «Надо развивать успех, наступать, пока Бонапарт не оправился... – думал он. – Увы, уже, видно, без меня...»
– Которое сегодня число? – отрываясь от мыслей, спросил Кутузов.
– Одиннадцатое апреля, ваша светлость, – торопливо сказал Кожухов.
– А что там за стук? Кажется, подъехали кареты...
Лейб-медик Виллие подошел к окну.
– Его величество государь император! И с ним, по-моему, король Пруссии...
Хозяин дома майор фон дер Марк в низком поклоне встретил августейших гостей. Князь Волконский, обер-гофмейстер граф Толстой и Сен-При остались внизу; Александр I поднялся к Кутузову лишь с королем Фридрихом-Вильгельмом.
Существует легенда, впрочем, не основательная, будто Александр I просил у умирающего Кутузова прощения. Прощения за что? За то, что вопреки желанию полководца настоял на несчастной Аустерлицкой битве, возложив после вину на Кутузова? Или за то, что не понимал и не одобрял оставления Москвы, мнимых переговоров фельдмаршала о мире, а затем знаменитого «параллельного преследования» убегающего Наполеона? Но Кутузов никогда и не надеялся на августейшее понимание своих действий. Можно даже сказать, что он не нуждался в этом.
Если Александр I не понимал Кутузова, то Кутузов прекрасно понимал Александра I. Русский император был для всех, говоря словами близкого царю Сперанского, сущим прельстителем. Для всех, даже для Наполеона, которого он очаровал уже при тильзитском свидании. Но только не для Кутузова.
Светлейшему всегда была ясна слабость лукавого властителя, хотя он искусно маскировал свое отношение необыкновенной почтительностью и сладкими комплиментами, в глаза именуя Александра «ангелом». Тонко чувствуя эту неуязвимую неискренность, император иногда терялся, не находил нужного тона, переставал притворяться и играть. Русский государь побаивался и не любил светлейшего. К его великой бабке – Екатерине II Кутузов относился совершенно по-иному.
Теперь, когда герой был не опасен, Александр мог дать волю искренней печали, которая охватывает любого смертного при виде умирания, и запечатлел на щеке Кутузова царский поцелуй. Его не остановили слухи о заразной лихорадке у фельдмаршала.
