невозможно, чтобы в провинции творились те же безобразия, что в Москве. Что публикации запрещают, что газетчикам зажимают рты по всякому поводу, и даже если ты решил высказаться насчет неудачного расписания автобусов, тебя разругают и вызовут на ковер… к начальнику автовокзала. Угрозы по телефону, вынужденные беседы с братками, повестки в суд - до последнего времени обычное дело в практике тех, кто еще не забыл, для чего существуют газеты и придумана свобода слова. До последнего потому, что и братки теперь заткнулись, а чтобы в изданиях все отражено было правильно, власти достаточно выразительно пошевелить бровями. Мне не верили, что даже лояльные издания вышвыриваются из своего помещения, если оно приглянулось приближенному нуворишу. Что девяносто процентов российской журналистики элементарно выхолощено.
Написала статью о многодетной семье, которую власти тридцать лет назад должны были выселить из затопляемой зоны да забыли? Значит, оскорбила честь и достоинство чиновников - ату автора-лжеца! Опубликовала фельетон про затоптанную милицией маковую грядку на огороде бабушки и открытую торговлю героином в городе - получи выбитые окна. Посмеялась над чудными отчетами коммунальщиков о сотнях метров придорожного штакетника под видом реставрации города к юбилею - гуляй с клеймом непатриотки.
Чехи не верили, что в России быть просто нормальным журналистом, не соглашаться на тупую пропаганду чревато как минимум потерей профессии. Газетчики научились пригибаться и приспосабливаться. Научились молчать и тогда, когда сказать что-нибудь “остренькое” следовало даже по мнению чиновников. Коллаборационисты от журналистики поздно поняли, что угодить власти в принципе невозможно. Система всегда будет презрительно недовольничать в адрес пишущей братии. Льсти, ублажай, ругай - все едино. И лучше ходить с клеймом стервеца, чем с кличкой бутербродник.
“Бутербродник” - это от столика в углу специально для журналистов на важных встречах. Братия, не смущаясь и не обижаясь, кушает, унося в карманах административные пресс-релизы - статьи якобы сочинять.
Я лизоблюдством позорить профессию не хотела. Решила переквалифицироваться в стрингеры. Конечно, это давало свободу хотя бы оставаться самой собой. Я писала чаще и резче, продавая статьи за копейки газетам, где еще пытались сохранять остатки независимости. Знала, что рисковала каждым написанным словом. Знала, что рано или поздно получу по счетам. Знала, что ни один журналист за меня публично не вступится.
Чехи ничему не верили. Их смущало, что на протокольный вопрос, боялась ли я чего-то на родине, гордо, как дура, отвечала: “Нет!”.
Словом, мы все запутались. Отвергая методы власти, я эту самую родину продавала, а чехи не могли взять в толк, какие могут быть ужасы и опасности, если все равно не страшно. Такого в их реестре не значилось.
После допроса меня, наконец, определили в лагерь. Ждать, какой выпадет жребий.
На всякий случай ко мне приставили психолога. Вдруг из искры возгорится суицид? Нужно им это…
- Не драматизируйте, - внушал специалист по душам. - Почему вы решили, что отказались от родины? Смотрите на ситуацию проще: вы просто хотите легализовать свое пребывание в Чехии. Поэтому просите азил. Неужели окружающих вас несчастных людей вы тоже считаете предателями? Ай-ай. Расслабьтесь. Отдыхайте, спите, ешьте, приведите в порядок руки. Теперь у вас много свободного времени, используйте его с толком.
Правильно, в общем-то.
Но с толком - это как посмотреть. Проблема досуга в лагере решалась. Но, во-первых, контингент был еще тот, во-вторых, полет фантазии у чехов отсутствовал. Хочешь-не хочешь, относились они к просителям-беженцам, как к толпе потенциально опасной и ни в чем не заинтересованной. Но программу требовалось выполнять.
Пару раз в неделю по полчаса можно было заниматься аэробикой. Курсы изучения чешского языка - тоже пару раз в неделю по полчаса. Предлагалась библиотека, где лежали прошлогодние газеты всех стран и народностей и стояли запыленные сочинения Чарльза Диккенса на русском языке.
Охрана и запретительные знаки в лагере поднятию настроения также не способствовали.
Мы не воры, не разбойники, мы - простые хороводники. Кто только не обитал в приемном центре Вышни Лхоты! Вьетнамцы, грузины, словаки, чеченцы, африканцы, монголы, болгары, казахи, украинцы опять же. Одна русская и одна белоруска. Все носили кличку упырхлик (беженец по-чешски), каждый имел идентификационный номер. Если до этого я была безымянной черной жинкой, то теперь получила взамен имени собственного кодовые семь цифр.
Запрятанные у подножия Моравских Бескуд, мы не замечали ни красоты гор, ни дружного цветения весны. Стояние в очередях заполнило все существование. Мы хмуро топтались в очереди на обед, ждали вызова к врачу, ждали, когда откроется дверь секача, где за пять крон можно купить куртку или штаны - дар армии спасения. Одежка, по сравнению с которой секонд-хэнд - бутик. Особенно внушительная очередь выстраивалась к окошку лагерного магазина. Не сразу пробьешься и к плитке, чтобы сварить кофе - одной на весь женский барак. А обитало в бараке порядка сотни человек, не считая малых детей. Три душевых отсека (без дверей) - тоже не быстрое удовольствие. Очереди не было только в библиотеку - самое унылое место из предлагаемых. Оставалось с кем-нибудь дружить. Своеобразное занятие в лагере. Выдаваемые бесплатно презервативы говорили сами за себя.
Дабы уберечься от домогательств, я выбрала в наперсники болгарина Петера Ангелова. Самого затрапезного мужичонку зеленой (мужской) зоны.
Мы познакомились в очереди на рентген.
- Скажите, здесь нигде нельзя выпить? - склонился он к моему уху.
- Выпить? Вы что, с луны свалились?
- Жаль. Так хочется хорошего красного вина.
Благородно так сказал, со значением. Одет же был - хуже не придумаешь. Выцветшая куртка с обтрепанными до ниток рукавами, ободранные ботинки, засаленные вонючие брюки. Неприлично даже для упырхлика. На азил пришел, потому что помирал с голоду где-то на пустырях Брно.
Я была за последние полгода первой женщиной, которая вступила с ним в разговор. Мы стали дружить. То есть, встречаться после завтрака за столовой и прохаживаться по лагерю на потеху всем.
Я заставила Петю пойти в секач и купить куртку.
- Пять крон?!
- Петя, я помою полы в общежитии и заработаю тебе эти пять крон.
То, что купил Петя, было много хуже того, что он уже имел.
От студеного ветра у Пети постоянно болели зубы и мы много времени убивали на то, чтобы найти таблетку анальгина. (В отличие от презервативов, на таблетки существовал запрет). Другим занятием было одолжить у кого-нибудь три кроны на пакетик дешевого кофе. За приготовлением дотошно разрабатывали план перехода границ, чтобы очутиться в Дании - мекке нелегалов, где беженцам на прокорм платят полторы тысячи евро вместо трехсот крон, как в Чехии.
Еще Петя хотел на мне жениться. На время он забывал о Дании и говорил:
- Ты знаешь, какое в Болгарии вино? М-м-м… Поедем, вместе станем за виноградом ухаживать, сок давить. У меня ведь дом свой, плантация.
- Зачем же ты уехал от такого богатства?
- Сыну на свадьбу денег заработать. Не получается пока… А вот в Дании, как переправимся, сразу властям сдадимся. Я ему прямо из лагеря евро буду высылать.
Пришел трансфер, и дружка моего этапировали. В какой лагерь постоянного пребывания он попал - не знаю. Телефона своего Петер Ангелов мне не оставил.
Как еще попадают в лагерь, во имя чего становятся беженцами, я узнала от молдаванки Анны Раппа.
Свою последнюю дочку она родила в сорок шесть лет, когда внучка пошла в третий класс. Жила она в Рыбницах, город большой, заведовала торгом. Тридцать лет счастливого замужества. Распад СССР покачнул ее социальное положение, но не разрушил. Приднестровский конфликт задел уже основательно. Анна решила уберечь дочку от надвигающихся лишений. План, который они с мужем составили, трудно оценить по достоинству. Родителям виднее, как строить судьбу собственного ребенка. Но затейливости их плана
