И безакцентное I love you,
Когда иголки на лыжне
Вдруг так кольнут, как приголубят,
Где муж, пытающийся мне
Сказать, что “лубит”.
Подросток
У неба спрашивает рожь:
Что будет дальше?
Ты вырос, ты ещё растёшь,
Прелестный мальчик.
Ты просыпаешься, как день
От сказок лунных.
Вся зелень глаз твоих и лень
Движений юных.
Мне лёгок крест твоих обид,
Сдаюсь без боя.
Так небо полю говорит:
Шуми, родное.
* * *
Разговоры. Смеется иной.
Время клонит к обеду исправно.
И невеста, одна за стеной,
Приодета, причёсана славно,
Чтоб в железобетонную клеть
Положить под стеклянной рогожей.
А как со стороны поглядеть -
И на похороны не похоже.
Барселона
Сено ворочать время велит.
Я же заладила всё про солому.
Так и умру, не успев похвалить
Мачеху-сваху свою - Барселону:
Это объятие нежной воды
И тишину разомлевшего тела,
Эту способность у края беды -
“Бог с ним” да “что уж”, “экое дело”.
Я научилась: отставив печаль
По белокаменной, блудною дщерью,
С кротостью моря ласкаю эмаль
Небытия и в минутное верю.
Я не уйду от густой пелены
Этой роскошной красы не по чину.
Мальчик с глазами зелёной волны
Сердце моё умыкает в пучину.
Благословлю на готических швах
Нитку модерна, стежок наважденья
И поцелуй на солёных губах
- Так, на секундочку, до пробужденья.
Влах в Венеции
“Чем он никогда не грешил, это смешением понятий,
оправдывающим прозябание”
С. Гандлевский, эссе “Чужой по языку и с виду…”
Специфика эмигрантского существования заключается в развитой способности автоматически смешивать понятия: за-граничность жизни, не выводя жителя к пограничным ситуациям (скорее, спасая его от них, во всяком случае, в уютных странах), тренирует его на равновесие в абсурдистски ненастоящем пространстве. Спустя и двадцать, и еще десять лет, вдруг улыбнешься бутафорным именам своих окружающих: Мариона, Джузеппе, Чарльз. Неужели я настоящий, и действительно смерть… пришла?
Чтобы не свихнуться, занимаешься бесконечным переводом: слов с одного языка на другой, понятий из одной культурной программы в другую; переводишь незнакомые психологические типы на знакомые - с Фомы на Ерему; приспосабливаешь душу, долго цепляющуюся за покинутый рай, к телу, попавшему на ближний крючок. Артикуляция чужой речи вырисовывает зарубежные морщины на лице, жестикуляция иначе тонизирует мышцы рук, а ноги осваивают походку, учитывающую соседние башмаки: не давить никого, но и не отступать и вежливо двигаться к своей цели. В чем эта цель - тайна для тебя, да и для туземцев она неразрешима, просто потому что как таковая не определяет их образа жизни (если только не принять всерьез высказывание одной моей испанской родственницы: “живем, чтобы жить хорошо”).
В числе необходимых мимикрийных механизмов - адаптация к ужасу с помощью смеха. “Не в этом ли секрет того, что русские в эмиграции шутят смешнее, чем у себя дома?” - думала я, то и дело сползая под стол от очередной шутки. Трезвости этой мысли не мешали ни смех, ни пиво. Параллельной рефлексии тоже ведь давно научились.
Доктор Мак Фил
Был некрофил.
Он женщин любил,
Которых убил
И в землю копал,
И надпись писал.
Его знали могильщики, гробокопатели
И все были его лучшие приятели.
Они ему говорили: “Свеженькая, нежненькая,
Только вчера схоронили”.
Но он был верен одной,
Которую звал гражданской женой,
Она была гражданской вдвойне
Поскольку погибла на гражданской войне.
А ещё доктор Мак Фил
Был педофил,
А ещё гондурас,
Но об этом в следующий раз.
Это артистичный Василий Циттель читает коллективную пародию на стоящего рядом с ним автора - милейшего Баха Ахмедова, кандидата физико-математических наук из Узбекистана, который сочинил:
Доктор Мак Фил
после работы
по пабам ходил,
и в каждом он пил
разное пиво,
чтобы казаться себе счастливым,
