зачитал перед комиссией защитительную речь, представленную им как простой ответ. Он сказал, что король, обманутый клеветниками, ввел в заблуждение Папу и что таким образом оба они обмануты ложными свидетельствами. Пьер горячо оспорил 'публичную диффамацию' - существенный факт, коль скоро дело ведется против ордена Храма. [559] В самом деле, если Ногаре и изложил эту клевету, то подтвердить ее мог только посредством сфабрикованных писаний, таких, как памфлет 'Прошение французского народа', произведение легиста Пьера Дюбуа.
Жан Монреальский, престарелый командор Авиньонского Дома, представил защитительную речь, написанную по-французски и раскрывающую состояние привилегий, предоставленных ордену Святым престолом; он утверждал, что многим помешали приехать в Париж в качестве свидетелей.
Уполномоченные отвергли все аргументы защитников. По их словам, тамплиеры находились в темницах Папы, а их имущество - в его руках. Справедливость диффамации не подлежит сомнению, ибо ее подкрепляет булла 'Facient misericordiam'. Ни на какую привилегию нельзя было бы сослаться в противовес инквизиторам, расследующим вопрос о ереси. Но в ответ на множество прошений, представленных заключенными, уполномоченные смогли только констатировать, что 'сии вещи выходят за рамки их собственной власти, но они с удовольствием попросят ответственных лиц сотворить для указанных братьев всяческое добро, какое смогут, и обращаться с ними человечно и уважительно <...>' - заключение, которое не оставляло больше сомнений в несостоятельности церковной власти.
Однако Жан де Жанвиль и Филипп де Воэ посчитали целесообразным найти двух свидетелей вне ордена. 13 апреля Жискар де Марзиак, престарелый сенешаль Тулузы и ректор университета в Монпелье, прибыл рассказать трагикомическую историю своего племянника Гуго Маршана, сорокалетнего студента права, которого дядюшка посвятил в рыцари и понудил вступить в орден Храма. Гуго был там крайне несчастен; он велел изготовить печать с надписью
Повествование о несчастьях семьи Марзиак объясняет этот странный рассказ лишь частично. В разгаре дела епископа Памье сенешаль был смещен с должностей и судим за 'нарушения своих обязанностей и различные злоупотребления'; король переусердствовал в приговоре, лишив Жискара и обоих его братьев всего их имущества. Обвиненный твердил о своей невиновности, и папа Климент ходатайствовал за него. [560] Выступление Марзиака на процессе тамплиеров представляется более понятным, если учесть, что его собственное будущее зависело от возможного королевского прощения, которое он и получил в следующем году. Очевидно, что превратности судьбы заставили Гуго сменить удобную жизнь вечного студента на монашеское состояние, в котором он совершенно не преуспел. И то, что тамплиеры позволили ему уехать и что он никогда не сделал никаких разоблачений - даже на смертном одре, - указывает, как кажется, на то, что ему нечего было разоблачать...
Другое, 'часто упоминаемое и малопонятное', свидетельство Рауля де Преля, нотариуса, имеет такое же простое объяснение. Нотариус, бывший другом Жерве де Бове, командора Лаона, поведал, что последний сказал ему, будто 'есть некое малое собрание статутов его ордена, которое он покажет охотно, но другое, более секретное, он не позволит увидеть ни за что на свете'. С одной стороны, речь идет о латинском уставе (узаконенном Собором в Труа), который существовал во многих экземплярах и в общем был известен; с другой стороны, о 'Своде', или внутренних статутах ордена Храма, о которых не сообщалось никому вне ордена и которые находились только у бальи и главных командоров. [561]
С 13 по 30 апреля добивались свидетельских показаний, - этим занялась и сама комиссия. 23 февраля последовало новое прошение от Пьера Булонского и его коллег, жаловавшихся на насилие и одновременно на лицемерные любезности, расточаемые защитникам: тем, кто подтвердит свои первоначальные показания, власти обещали жизнь, свободу, пожизненную ренту - речь шла о том, чтобы только покинуть полностью осужденный и погибший орден. 10 мая Рено де Провен и его компаньоны потребовали дать возможность немедленно переговорить с уполномоченными, которые приняли их в епископской часовне; четыре тамплиера явились с целью подать жалобу, поскольку архиепископ Сансский (Филипп де Мариньи) готовился судить как упорствующих еретиков большое число защитников ордена Храма. Архиепископ Нарбоннский возразил, что комиссия не рассматривает это дело;
Пьер Булонский упросил уполномоченных вмещаться или, по крайней мере, предоставить ему двух нотариусов для составления воззвания в Сане в качестве политического инструмента, так как, по его словам, не нашлось никого, кто пожелал бы взять это на себя.
Тамплиеры покинули капеллу, но тут же удалился и Жиль Эйслен, говоря, 'что отправляется слушать или служить мессу'. Его коллеги могли выразить апеллирующйм только формальное сочувствие: архиепископ Сансский был хозяином в своей епархии, они не могли вмешиваться.
12 мая, при открытии заседания, комиссии стало известно, что пятьдесят четыре тамплиера, вызвавшихся защищать свой орден, были осуждены епископом Сансским как упорствующие еретики и переданы в руки светской власти, чтобы быть сожженными заживо. Уполномоченные спешно отправили посланцев к архиепископу, 'дабы просить его <...> снизойти к отсрочке исполнения приговора, тем более что <...> в этот смертный час и с опасностью для своих душ они [тамплиеры] торжественно заверяли, что их орден и они сами были неправо обвинены в преступлениях, кои им вменяют. Кроме того, труд уполномоченных станет невозможным, ежели эта казнь состоится, ибо свидетели поражены ужасом и оцепенением до такой степени, что больше не знают, о чем сами говорят'.
Если и правда, что комиссия не имела права вмешиваться в творимое архиепископом Сансским, то вне сомнения, личного вмешательства Жиля Эйслена в его двояком качестве хранителя печати и папского представителя было бы достаточно, чтобы задержать, а может быть, и предотвратить эту массовую казнь. Эйслен поостерегся сделать такой шаг: в Курии для Ногаре и Плезиана дела оборачивались плохо, и можно было полагать, что отставка канцлера предрешена. Оба архиепископа соперничали в рвении перед королем и жертвовали тамплиерами ради собственного честолюбия.
13 мая при допросе брата-сержанта Эмери де Вильерле-Дюка разыгралась душераздирающая сцена. Он видел, как накануне в телегах везли на казнь пятьдесят четыре брата ордена; и продолжая клясться, что все грехи, приписываемые ордену Храма, - чистая клевета, заявил, что из страха перед подобной смертью сам бы не устоял, если бы от него потребовали признания в том, что он убил самого Господа.
Казненные 12 мая - сожженные заживо на кострах, разложенных на полях близ крепости Сен-Антуан - приняли смерть с величайшим мужеством, к возмущению королевских хронистов, которые написали: 'Но страдая от боли, они в своей погибели ни за что не пожелали ничего признать: за что их души <...> будут вечно прокляты, ибо они ввели простой люд в превеликое смятение'. [562] По словам другого свидетеля, тамплиеры не переставали кричать, что 'их тела принадлежат королю, а души Богу'.
Пятеро других тамплиеров были сожжены в Париже 27 мая, один из них, Жак де Таверни, был исповедником короля. Архиепископ Реймский велел сжечь девять братьев ордена в Сансе приблизительно в то же время: таким образом, всего оказалось шестьдесят восемь жертв. Сколько еще умерло в темнице? Этого никто никогда не узнал.
Осознавшие, наконец, собственное бессилие и истинные намерения короля, уполномоченные отложили расследование до октября. Осталось только два защитника ордена Храма, - рыцари Гийом де Шанбонне и Бертран де Сартиж; Рено де Провен был отрешен от должности, а Пьер Булонский сумел бежать. Быть может, последний и был одним из девяти тамплиеров, которые позднее объявились на Соборе во Вьенне и которых папа Климент бросил в темницу.
Уполномоченные чаще заседали не в приорстве, а в доме, названном 'Змеиный', который принадлежал аббатству Фекан в приходе св. Андрея, покровителя ремесел. Узники, представленные комиссии, отныне были только свидетелями обвинения, озабоченными тем, как согласовать сказанное ими с признаниями, которых добивались инквизиторы и епархиальные комиссии. Значительная часть сохраняла, однако, сожаление о навсегда утраченном образе жизни ордена; к монотонному признанию непристойных и абсурдных ритуалов они примешивали воспоминание о подлинной церемонии принятия в орден Храма, церемонии серьезной и прекрасной, предваряющей монашескую жизнь не слишком суровую, но достойную и почетную. Из ста двадцати семи статей обвинения, собранных Ногаре, они признали только три или четыре, касающиеся их вступления в орден Храма, то есть те статьи, которые легисты ставили на первое место и по
