Я дрался с асами люфтваффе. На смену павшим. 1943—1945.

мото­ром М-107. Погода была плохая, и я просидел там чуть ли не неделю. Вылетел 2 мая в Мариенбург, а полка там уже нет — все перелетели в Кольберг. Последний боевой вылет я сделал на Як-9У 8-го числа, сопровож­дая штурмовиков 7-го и 35-го полков.

9 мая я получил приказ вылететь из Боденхагена в Мариенбург, ждать пролета командующего на Ли-2 и взлететь на его сопровождение до Боденхагена. Все полки были построены на летном поле, и мы произвели посадку перед строем.

В общей сложности у меня на счету более 200 бое­вых вылетов, из них около 150 на сопровождение, и 13 воздушных побед — 12 лично и 1 в группе.

—  Какие отношения у вас были во время войны с вашими коллегами — истребителями 1-й гвар­дейской дивизии?

—  Хорошие отношения. Никакой соревновательно­сти у нас не было — у них свои задачи, у нас свои. Они в основном на Ла-5 и Ла-7 воевали, а мы штурмовиков прикрывали. То, что у них больше побед, нас нисколько не задевало. Мы выполняли свои задачи.

Примерно в июле 44-го немцы произвели налет на базу в Усть-Луге и по показаниям сбитого летчика пла­нировали массированный налет на Лавенсаари. Тогда там базировался 4-й гвардейский полк, которым ко­мандовал Голубев Василий, и вот к ним на усиление по­слали группу из десяти летчиков нашего полка во главе с Беляевым. Начались разговоры — кто быстрее да лучше летает, чей самолет лучше и маневреннее.

А надо сказать, что звук мотора «яка» довольно ха­рактерный, с подсвистыванием — стали гвардейцы нас все подначивать — «свистуны» вы, мол. Поскольку Го­лубев с Беляевым знали друг друга давно и были хоро­шими друзьями, как-то раз решили они бой провести между летчиками наших полков. Беляев, как всегда, вызвал меня: «Тихомиров, а как ты смотришь на то, что­бы провести воздушный бой?» Я, конечно, ответил: «Пожалуйста». — «Кого в ведомые берешь?» Я говорю: «Любого, кто в хвосте у меня удержится». И мне ведо­мым дали Смолянинова Витю.

Вылетели мы парами — я со Смоляниновым, и Ар­кадий Селютин с кем-то [У Селютина к концу войны на счету будет 16 личных побед, у Смолянинова 4+4] С одинаковой высоты над аэ­родромом начали воздушный бой. Как сел я им на хвост, так и не смогли они сбросить, а «Смоляк» еще и сзади идет — бочки вертит!

Крутились мы минут пятнадцать, а после посадки без посторонней помощи я не смог вылезти из кабины, подошел к Селютину и говорю: «Ну что, досталось от свистунов?» Но вообще-то высоту мы тогда не стали набирать, крутились на 1000 метров. Если бы выше, то, может, и по-другому бы получилось — они на «лавочки­ных» привыкли на высоте ходить, да и движок высотнее. В общем, здесь я просто воспользовался тактическим преимуществом, а так и машины и пилоты были равны.

— Некоторые историки говорят, что летчики 4-го гиап КБФ сбили меньше, чем заявили побед. Так ли это?

— Я бы не хотел обсуждать этот вопрос. Все зави­село от летчика. Я, например, никогда не заявлял о воздушной победе, если противник не падал сразу. Ес­ли он ушел в дыму, то был всего лишь поврежден, а та­кие не засчитывались.

Смотреть, куда именно падает вражеский самолет, конечно, некогда в бою, не было у нас и фотокинопуле-метов. Видишь, вроде попал, дым пошел, и продолжа­ешь вести бой, — это, кроме тех случаев, когда я видел, как развалился тот «Юнкерс-87» или как летчик «фокке-ра» выпрыгнул с парашютом 21 июня 1944-го в Выборг­ском заливе, тогда еще Максюта — штурмовик погиб. Я прикрывал штурмовиков во время удара по кораблям и во время боя зашел «фоккеру» в хвост, очередь попа­ла, хотел вторую дать, и тут он фонарь сбросил и выпрыгнул. Здоровый такой немец, и парашют голубой [Владимир Алексеевич сбил самолет унтер-офицера Эриха Кне-беля из 5.ДЮ 54, пропавшего без вести в воздушном бою северо- за­паднее Койвисто]. И когда вы меня спрашиваете насчет дыма от переобо­гащения смеси, когда немец вниз уходил, я не замечал ничего такого. Прилетишь на аэродром, доложишь адъ­ютанту, а они там, в штабе, сами подтверждения соби­рают — от штурмовиков, от наземных войск. У нас, на­пример, штурман полка Борисов Иван Матвеевич выле­тал на место боя, садился и брал подтверждение, мы ко всему этому отношения не имели.

Не составляли мы и каких-либо отчетов — летчики бумажками не занимались, а все записи вел адъютант, в том числе и в летные книжки, которые на руки нам не выдавали, а хранили в эскадрилье.

Такого, чтобы боевой вылет не засчитали, — не бы­ло. Все вылеты на боевое задание засчитывались как успешные, кроме, конечно, вылетов на перебазирова­ние или перегонку самолета, боевую подготовку и т. д. Строгого наказания за потерю штурмовиков не было, хотя, конечно, сильно ругали.

—  Я слышал, за воздушные победы полагались деньги?

—  Да. Если было подтверждение на победу, тогда полагалась премия. И за сбитый самолет, и за боевые вылеты. Но, конечно, это ничего не значило для нас. Все перечисляли деньги в Фонд обороны, чтобы по­мочь в борьбе с врагом.

— А как относилось к вам местное население в Прибалтике и Германии?

— Гражданское население и в Прибалтике и в Гер­мании к нам относилось нормально. Когда мы перелетели в Пярну, то с местными не сталкивались, а вот на острове Эзель жили у эстонцев, в поселке Кихелькон-на, — так хозяйка очень добрая была. Косо никто на нас не смотрел, бандиты лесные на нас тоже не нападали. Я вообще не понимаю, почему в последнее время в Прибалтике к русским такое отношение, во время вой­ны этого не было.

Немцы тоже нормально к нам относились, даже доброжелательно. Они вообще... покорные, что ли. Раз войну проиграли, так тому и быть — очень дисциплини­рованные, пунктуальные. Я там служил и после вой­ны — если немец скажет, можешь быть уверен: обяза­тельно сделает.

Вот в Польше отношение было совершенно другое, поляки хуже немцев — исподлобья смотрели, все в кар­мане фигу держали. Кстати, то же самое было после войны в Трускавце, подо Львовом, — я туда ездил раз пять в санаторий. В глаза тебе ничего не скажут, но чувствуется, что люди тебе совершенно чужие. С нем­цами и прибалтами никакого сравнения.

— Вы можете рассказать о самолетах в полку?

— Камуфляжа на наших самолетах не было. Все ис­требители сверху были серыми, ведь мы летали над морем, а снизу были окрашены в серо-стальной, не­много голубой цвет. Зимой самолеты в белый цвет не перекрашивались. Наши «яки» приходили в основном из Новосибирска, окраску мы не меняли, но белые бор­товые номера в полфюзеляжа наносили именно в пол­ку — на моих машинах это были номера «12» (на нем меня сбили), «21» и «75», на котором я и закончил вой­ну. Иногда и на других летал, если мой самолет в ре­монте стоял.

Звездочки по числу побед также были белые, нано­сили их на левой стороне, немного позади кабины. Ко­гда я летал на Як-9Т, звездочки были красные, впро­чем, занимался ими мой техник. Иногда прилетишь, с крыла еще крикнешь: «Сбил!» — и на КП доложиться бежишь, назад приходишь — звезду уже нарисовали, подтверждения не ждали.

Кок винта и руль направления «яков» красили в цвет эскадрильи — у 1-й красный, у 2-й белый, у 3-й голубой или светло-зеленый. Никаких эмблем мы на самолетах не рисовали, наш командир Сергей Беляев вообще очень скромный был. Вот в 14-м гвардейском на «лагге» у Ковалева крокодил был нарисован во весь борт.

Мои «яки» ничем особым не отличались от осталь­ных, в полку никаких доработок с серийными машина­ми не делали.

— Были в полку самолеты с дарственными над­писями?

— В нашем полку был только один такой самолет — Як-9 «Красная Осетия». Подарили его североосетин­ские колхозники персонально Клименко Михаилу Гав­риловичу, который был замом Беляева, когда того на­значили командиром 12-го иап.

Он заслуженный летчик-штурмовик, воевал с 1941 года, Герой Советского Союза. Призвали его в свое время из гражданской авиации (у него, между прочим, был значок «миллион километров»), и как чело­век он замечательный был... Но очень мягкотелый — не был он командиром, строго говоря. Сугубо граждан­ский