— Нет, отвечайте теперь же: да или нет? Скажите, могу я примирить вас с судьбой или нет?
Нильская склонила голову на руку и задумалась. Нерешительность взволновала ее.
— Вы сами поняли, что жизнь моя отравлена горем… Нильская остановилась.
— Продолжайте: откровенность лучше всего.
— Я, может быть, не в состоянии уже любить сама, а в состоянии еще требовать, чтоб меня любили… И эта любовь будет для меня успокоительный компресс на сердце… и больше ничего.
— Это значит, что вы любили первою и последнею любовью. Я это понимаю: у меня есть друг, которого судьба ни дать ни взять ваша судьба. Он также страстно любил, почти уверен был во взаимности; но есть люди, которых черт всегда подсунет, чтоб разделить союз истинной любви; подобный человек привязался к магниту, и мой друг отпал от него, как железо.
Нильская вздохнула.
— Скажите мне, виноват ли он в том, что
— О, боже мой, нет! — проговорила Нильская с глубоким вздохом, припоминая свою неосторожность и поступок Чарова, — я знаю, что нет!.. Это несчастие!
— Ваша судьба не похожа ли на судьбу моего друга? Вы магнит, но у вашего сердца уже нет пищи… и оно обратится в простой бессильный камень… Как бы я желал воскресить вас для взаимной любви!
— Это невозможно!.. Благодарю вас!.. Оставьте об этом говорить… по крайней мере теперь.
«По крайней мере теперь! — повторил Дмитрицкий про себя, смотря на Нильскую, — это что-то не сходится с „это невозможно“. Бедные женщины: им хоть какие-нибудь нужны оковы, если нет оков любви!..» — Позвольте мне представить вам моего друга. Это достойный человек; вы его полюбите: его ум, образованность, сходство судьбы доставит вам приятную беседу с ним.
— Я очень рада, — сказала Нильская, — позвольте узнать его фамилию?
— Позвольте мне привести его сейчас же, потому что… Ну, словом, откладывать не для чего, — сказал Дмитрицкий и выбежал из кабинета.
Через десять минут он стоял уже в дверях номера, занимаемого Рамирским, и крикнул:
— Дома?
— Дома. Для чего ты просил меня подождать?
— Дело, важное дело; сейчас только решено, и я везу тебя к невесте.
— Это что такое?
— Все-таки то же; поедем, одевайся, нас ждут.
— Поздравляю; да для чего же мне-то?
— Да так, нужно в чем-то расписаться или свидетельствовать мою руку, право, не знаю, ну, словом, необходимо!.. я сказал, что тебя привезу… Одевайся!
— Ты мне ни слова не сказал о своем намерении… Кто такая? — спросил Рамирский.
— Премиленькое, преочаровательное, препоэтическое существо!.. вот и все!
— Послушай, — сказал Рамирский, задумавшись, — ты не знаешь, давно ли Нильская приехала из Петербурга?
— Давно ли? Да тебе это для каких соображений? Вот никак не могу понять!
— Так.
— Аа! так; это дело другое; следовательно, тебе это нужно непременно знать? Я непременно спрошу у нее.
— Ты часто у нее бываешь?
— Вот это вопрос, как вопрос: из ответа можно вывести какие-нибудь заключения… Ну, готов? шляпу!.. Все твои вопросы я удовлетворю после, а теперь едем… Ты не поверишь, как счастлив тот, кто после долговременных несчастий может, наконец, воскликнуть с Видостаном:[294]
И особенно, душа моя, Федя, такую невесту! Невесту, которая пишет ие только стихами, но и прозой… Послушай, — продолжал Дмитрицкий, вынув тетрадку из кармана, — например,
— Дмитрицкий! — вскрикнул Рамирский, прервав его, — неужели это сочинила твоя невеста?…
— Это что за вопрос? — спросил Дмитрицкий. — Ты нешто знаешь сочинительницу?
— Нет, но я читал это
— Что ты говоришь? Это просто чудо! совершенное чудо!
— Странный случай! Твоей невесте я обязан…
— Ну, ты сам поблагодаришь сочинительницу.
— Приехали? — спросил Рамирский, когда карета остановилась. — Скажи же мне по крайней мере имя и фамилию…
Дмитрицкий выскочил из кареты, не отвечая на вопрос.
Рамирский вошел за ним в дом.
Они остановились в гостиной в ожидании хозяйки,
— Садись, Федя; ты можешь быть здесь как дома, — сказал Дмитрицкий.
— Да скажи же, пожалуйста, имя и фамилию твоей невесты.
— Какой моей невесты? С чего ты взял, что я женюсь?
— Это опять какая-нибудь мистификация! — сказал с неудовольствием Рамирокий. — К какой же невесте ты меня привез?
— Скорее к твоей, нежели к моей.
— Барыня просит вас в кабинет, — сказала девушка, отворив двери и проходя в залу.
— Представляю вам моего друга, — сказал Дмитрицкий Нильской, сидевшей в креслах подле столика.
— Мосье Рамирский! — едва проговорила она, пораженная появлением неожиданного гостя.
Рамирский побледнел и бросил вопросительный взгляд на Дмитрицкого.
— Взаимная любовь, недоразумение, разлука, нежданная встреча, удивление и, разумеется, безмолвие; это так и следует, — сказал Дмитрицкий, — за всем этим следует объяснение, и потому я здесь лишний — и, как орудие судьбы, удаляюсь.
— Нет, mon cher, ты должен начать это объяснение, — сказал Рамирский, удержав его за руку.
— Не знаешь, с чего начать?… Хм!.. С чего бы?… Да! вот тебе море; начни с него, расскажи, как оно спасло тебя от женитьбы с отчаяния. Выслушайте его, мадам Нильская, это просто чудеса! До свидания! Я тороплюсь в клуб обедать; а потом…
Не договорив, Дмитрицкий вышел и поехал в клуб. Он думал, что там найдет Чарова, но Чаров не был. Чарову некогда. Возвратись от Рамирского, он застал Саломею в слезах и отчаянии. Причиной слез ее был мосье Жорж, за которым она посылала и который, вместо того чтоб прибежать бегом и разыгрывать с ней моцартовскую сонату в четыре руки, уведомил ее, что приехал папенька и везет его с собой в Петербург.
— Господи! Что это такое опять, Эрнестина? — проговорил Чаров, взяв ее за руку.
— Выбросьте меня на двор, если вам несносны мои слезы! — крикнула Саломея, отдернув руку.
— Это просто ужас! — проговорил Чаров, махнув рукой, — ну, скажи, пожалуйста, к чему эти слезы, я, право, не понимаю!.. Эрнестина!.. Это с ума сойдешь!.. покою нет!..
— Пожалуйста, ступайте спать, оставьте меня!
— Хм! До сна мне!..
— Вы провели свое время весело, утомились от удовольствий — чего ж еще нужно! Остается: спать,
