карты[7] — и кончено: четыреста или все шестьсот. Пойдемте ко мне; здесь их квартира.
— Ах, извините, я не знал, — сказал Желынский, обращаясь к Дмитрицкому.
— Не угодно ли и вам ко мне?
— Да для чего ж, господа, переходить с места на место, — сказал Дмитрицкий, — я очень рад, что имел удовольствие познакомиться, прошу вас быть как дома; если угодно, я велю подать карты.
— Нет, я играть не буду, — сказал Желынский.
— Кто это такой? — спросил Дмитрицкий тихо у Рацкого.
— Помещик, богач каналья, я его немножко наказал… Я сам играть не хочу; но штос на квит — не игра.
— На квит, пожалуй.
— Пейса, подай карты.
— Вы откуда изволили приехать? — продолжал Желынский, обращаясь к Дмитрицкому.
— Из-под Могилева.
— На Днепре или на Днестре?
— На Днепре.
— Я там не бывал.
— Маленький город.
— Ну, пан Желынский!
— Позвольте, я сам мечу.
— Пожалуй!.. Идет на квит… Ах, проклятая десятка!.. идет на сто… баста!
— Это ужас! — вскричал Желынский, бросая карты. — Терпеть не могу этот штос!
— Зачем дело стало, — банчику!
— Нет! покорно благодарю! да еще против одного!..
— Извольте, я тоже приставлю, — сказал Дмитрицкий, — надо же что-нибудь делать: я смотреть не люблю.
— Охо-хо! гроши мои, гроши! — сказал вздыхая Желынский, высыпая на стол из кошелька сотни две червонцев. — Новые карты!
Началась игра. У Желынского точно как будто колода никогда в руках не бывала. Так глупо держит, что все карты видны. Дмитрицкий думает: «Такого олуxa не трудно обыграть!» Подсмотрит карту, — аттанде! и поставит на хороший куш, да еще примажет. Разгорелся, подымает выше.
— Отвечаете? — вскричал он наконец, поставив темную.
— Отвечаю! — с досадой отвечал Желынский, — отвечаю до десяти тысяч!
— Аттанде! отвечаете?
— Отвечаю!
— На все!
Желынский приостановился, казалось, струсил, руки задрожали…
— Мечите!
Направо, налево, направо, налево… Ух! Дмитрицкий разбил кулак, ударив по проклятой карте, которая ему изменила; в глазах затуманило.
— Позвольте сосчитаться, — сказал Желынский, потирая руки и положив колоду на стол.
— Это черт знает что! — вскричал Дмитрицкий. — Ах, дурак! сам себя надул! так глупо ошибиться! — прибавил Дмитрицкий про себя, — это удивительно!
— Что ж тут удивительного, что из пятидесяти карт, которые я вам дал, выигрываю одну?
— Да эта одна стоит тысячи! — прибавил Рацкий.
— Нет, не тысячи, а восьми тысяч четырехсот, — отвечал хладнокровно Желынский, сосчитав выигрышные Дмитрицким тысяча шестьсот рублей и вычитая их из десяти тысяч. — Рассчитаемся.
— Нет, мы будем играть еще! — вскричал Дмитрицкий, потирая лоб.
— Нет, баста! за вами восемь тысяч четыреста.
— Что ж вы думаете, что у меня денег нет? — сказал с сердцем Дмитрицкий, схватив шкатулку и отпирая ее. — Вот ваши деньги!
Для уплаты восьми тысяч Дмитрицкий должен был прихватить сотни, две из ремонтной суммы. Дрожь проняла его.
— От реванжа я не откажусь, — сказал Желынский, взяв деньги, — но завтра.
— Завтра не играю! — сказал Дмитрицкий.
— Как хотите, сегодня не могу, мне в голову ударило от удовольствия выиграть хоть одну порядочную карту: я так несчастливо играю. До свидания.
— Прощайте!
— Животное! обрадовался, что выиграл восемь тысяч! — сказал Дмитрицкий, когда Желынский вышел.
— Хм! да! ужасная скотина!
— Так глупо проиграть, как я проиграл, ни на что не похоже! Проиграл такому ослу!.. это ужас!.. Вы видели, как он держит карты?… Все виднехонько! Его можно бы было обобрать до нитки; но я не хотел пользоваться этим, в доказательство мой проигрыш, черт знает что!
— Да, да! — отвечал Рацкий, зевая.
— Давайте по маленькой, от нечего делать.
— Пожалуй, только мне нужно сперва сходить в дежурство… Я через полчаса приду.
Через полчаса Рацкий действительно возвратился; сели играть по маленькой, играли за полночь; но у Дмитрицкого тряслись руки, и пальцы не в состоянии были исполнять его требований. Игра кончилась ни на чем.
Дмитрицкому не спалось; всю ночь продумал он о глупом тузе, который лег вместо левой на правую сторону. На другой день он отправился отдать визит Рацкому и предложил ему пригласить олуха к себе.
— Надо же отыграться!
— И пусть он опять мечет банк.
— Да, да, да, именно!
Желынский не замедлил явиться; но, начав игру, долго не распускал хвоста у колоды. Игра не клонилась ни на ту, ни на другую сторону.
— Славная у вас коляска, — сказал Желынский.
— Не дурна.
— Что заплатили?
— Три тысячи.
— О-го! но стоит этих денег, бесподобная коляска!
— Хотите выиграть в четырех тысячах?
— Э, нет, в трех с половиною, пожалуй!
И Желынский, как будто невзначай, выказал валета, третью карту снизу. Дмитрицкий не упустил заметить ее, позадержал талию ставками и, когда три валета выпали, крикнул: «Аттанде! мазу коляска!» Направо, налево…
— Черт знает! — вскричал Дмитрицкий, — вы, сударь, передергиваете!
— С вами играют, милостивый государь, благородные люди, вы забываетесь! Я с вами давно уже играю, господин Рацкий: заметили ли вы, что я передергиваю?
— Полноте сердиться! господин Дмитрицкий так только сгоряча сказал; кому не досадно проиграть два такие куша!
— Однако ж я не выходил из себя, когда проиграл вам третьего дня две тысячи.
— У вас характер, у господина Дмитрицкого другой.
Дмитрицкий исступленно ходил по комнате. Коляска ему нужна была для представительности…
— Милостивый государь, я коляску вам не отдам, я плачу вам за нее тысячу рублей, то, что сам заплатил.
— Это прекрасно! Вы сами заплатили за нее три тысячи; она шла в трех с половиной. Извольте, я за три тысячи отдаю назад, уступаю пятьсот рублей.
