Федор Петрович оделся на скорую руку. Поехали. Знакомый Петру Григорьевичу директор велел навести справку, и по справке оказалось, что уплата просрочена и что имение включено уже в список продающихся с публичного торгу: что надо уплатить немедленно же сорок тысяч или проститься с ним.
У Петра Григорьевича облилось сердце кровью, а Федор Петрович слушал, слушал и по выходе от директора спросил:
— Когда же можно будет получить сорок тысяч, Петр Григорьевич?
— Вы, кажется, слышали, что дело идет не о «получить», а об «уплатить».
— Я не понял, — сказал Федор Петрович.
— Я вижу… извольте ваши бумаги… Вы куда теперь?
— Да куда же?… Домой.
— Так прощайте, мне надо ехать по делу.
Петр Григорьевич сел в коляску и поехал; а Федор Петрович отправился пешком домой.
Часть пятая
І
Что ж делается с Саломеей? Грустно описывать.
Наутро будочники
— В горячке? Так отправить ее поскорей в острог, в лазарет! — сказал Иван Иванович.
— К чему же, — сказал с сожалением лекарь, — я буду лечить ее, она, может быть, скоро выздоровеет.
— Нет, уж извините, я здесь горячешных держать не буду.
— Да позвольте, я возьму ее к себе на квартиру.
— Как-с, колодницу отдать вам на руки? она убежит, а я буду отвечать!
— Какая же она колодница: ее подняли на улице, больную…
— Беглая, беспаспортная: все равно.
Молодой лекарь, соболезнуя о славном субъекте, ничем не убедил Ивана Ивановича; ее отправили в лазарет и положили на нары в ряд с больными бабами, в какую-то палату, куда проникал свет сквозь железные решетки и потускневшие стекла.
Каждое утро тут обходил тучный медик, кряхтя допрашивал больных и назначал лекарства.
— У тебя что, матушка?
— Все голова болит, ваше благородие, ничего, лучше.
— Голова-то у тебя, верно, похмельная.
— С чего опохмелиться-то, сударь, ишь вы подносите какую настойку!
— Ну, а ты чем больна? Спит! толкни ее под бок.
— Никак нет, это вчера привезли, в горячке, — отвечал фельдшер.
— Не в гнилой ли? — спросил медик, проходя.
После нескольких дней совершенного беспамятства Саломея очнулась; но голова ее была слаба и чувства не могли дать отчета, где она и что с ней делается.
Бессознательно смотрела она в глаза медику, когда он подошел и спросил ее:
— Ну, ты что, матушка?
— Пить, — проговорила она.
— Дай ей той же микстуры, что я прописал вон энтой.
— Ты, мать моя, откуда? — спросила ее соседка, заметив, что она устремила на нее глаза.
— Где я? — тихо произнесла Саломея вместо ответа.
— Где? уж где ж быть, как не в лазарете тюремном. Ты, чай, беглая аль снесла что?
Саломея вскрикнула и впала снова в беспамятство.
Страшная весть как будто перервала болезнь: слабость неподвижная, чувства возвратились, но взор одичал, желчная бледность заменила пыл на щеках Саломеи. Ее нельзя было узнать Она смотрела вокруг себя, боялась повторить вопрос и стонала.
— Уж какая ты беспокойная, мать моя, расстоналась! да перестань! побольнее, чай, тебя, да про себя охаешь!
Саломея замолкала на упреки; но, забываясь снова, стонала.
— Ну ты что, матушка? — спрашивал по обычаю медик.
Саломея закрывала глаза и молчала.
— Да что, сударь, надоела нам, только ворочается, да охает, да обливается слезами.
— Э, что ж ее тут держать, — сказал медик, — на выписку!
— Горячки нет, да слаба еще, — заметил фельдшер.
— Так дни через три.
— О боже, что со мной делается? — вскрикнула Саломея, когда вышел медик.
— Э, голубушка, верно, впервые попала сюда, — проговорила лежавшая с другой стороны баба, которой покровительствовал сторож и принес тайком штофик водки. — Послушай-ко, — тихо произнесла она, — жаль мне тебя, на-ко откушай глоточек, это здоровее будет.
Какой-то внутренний жар пожирал Саломею, ничто не утоляло его, и жажда томила; она готова была пить все, что предлагали ей.
— Э, довольно, довольно, будет с тебя, голубушка, — тихо проговорила баба, отдернув полуштофик от уст Саломеи.
Она заснула; сон был крепок и долог. Проснувшись, она чувствовала в себе более сил и какое-то равнодушие ко всему. Но это не долго продолжалось — дума, тоска, страх стали томить ее снова, и снова ей хотелось забыться, впасть в то же бесчувствие, которым она насладилась и за которое обязана была соседке.
Просить она не решилась; не могла победить чувства стыда.
В это время какой-то благодетельный купец вошел в лазарет и роздал больным по рукам милостыню.
Саломея получила также на свою долю гривенничек.
— На тебе, голубушка, моли бога о здравии Кирилы и Ирины…
Саломея содрогнулась.
«Я нищая!» — подумала она и не знала, чем убить горделивое чувство самосознания.
— Послушай-ко, сложимся на кварту, — сказала ей соседка.
Саломея молча отдала ей гривенник.
Чрез несколько дней фельдшер пришел со списком выписываемых из лазарета.
— Ну, убирайся, выходи! — сказал он, подходя к Саломее, которая в это время забылась тихим сном.
— Куда? — проговорила она очнувшись.
— Куда? на волю, — отвечал с усмешкой фельдшер.
— Я не могу, я еще слаба…
— Ну, ну, ну! не разговаривай! вам тут ладно лежать-то, нечего делать, — ну!
Саломея с испугом вскочила с нар.
В числе прочих выписанных колодников ее вывели на двор. Смотритель тюрьмы стал всех принимать по списку.
