— Ну, обижаю, так оставайся холостым Матеушем.
— Я готов двадцать тысяч из своих кровных прибавить к восьми, а больше не в состоянии.
— Ты дурак: изо ста тысяч я шестьдесят назначил твоей будущей жене в приданое.
— Восемьдесят, пан, и мне отдать в день свадьбы.
— Торговаться? так ни жены, ни копейки! убирайся!
— Пан сдержит свое слово свято? — Еще спрашивает!
— Ну, так и быть, я согласен. Вот рука моя.
— Пошел к черту с своей грязной рукой!
— Прошу пана отдать мне ключи.
— Нет, приятель, это будет все сделано следующим образом: теперь мы поедем в Шклов; там я кое-что куплю к свадьбе, — там, говорят, все есть у жидов, и дешево; а потом поедем в Путивль, где живет моя тетка. До тех пор ты будешь Матеуш, слышишь?
— Пан не верит мне, что я исполню данное слово? Я не могу унижать себя, ехать на козлах.
— Врешь, поедешь и на деревянном козле, на котором вашу братью мошенников кнутом дерут.
— А если, пан, свадьба как-нибудь не состоится?
— Если только не ты в этом будешь виноват, получишь все, как сказано.
— И условленное приданое?
— Половину.
— Ну, так и быть!
Лошади были запряжены; Черномский, понимая нрав Дмитрицкого, верил ему на слово, и как низкая душа обратился в совершенного холопа. Прикрикивал в подражание Дмитрицкому на ямщиков, на смотрителей, называл барина его сиятельством; но только портил дело.
— Поди-кось какой! — говорили ямщики, — экой страшный! расхрабрился! запрягай сам скорее!
— Еще прикрикивать вздумал! так нет же лошадей, все разошлись, а курьерских не дам! — говорили и смотрители станций.
Дмитрицкий платил тройные и четверные прогоны, сидел по нескольку часов на станциях и ехал как на волах.
Приехав в Шклов, он расположился в гостинице у жида, потребовал почтовой бумаги и написал следующее письмо к тетке:
«Любезная тетушка Дарья Ивановна. С год тому назад вы писали ко мне в полк, жаловались на недостатки и просили прислать хоть рублей сто; тогда у меня, ей-ей, ничего не было. Теперь очень рад служить вам: ведь вы да Наташенька только и родных у меня. Наташеньке я везу жениха, моего приятеля, графа. Только вы, пожалуйста, наймите богатый дом, со всей роскошью, да нашейте моей сестричке, будущей графине, модного платья и разных уборов, чтоб все было на знатную ногу, чтоб не стыдно было принять сиятельного. На расходы посылаю двадцать тысяч, а сам привезу все приданое, шалей, материй, драгоценных вещей и всего. Поторопитесь все устроить, недели через две я непременно буду.
Вложив в конверт двадцать тысяч, Дмитрицкий запер свою комнату и сам отправился с письмом на почту, отдав приказ Черномскому привести жидов с товарами. Почта была в двух шагах, и потому Дмитрицкий скоро возвратился; но жиды пронюхали богатого покупщика, набежали со всех сторон с узлами и ящиками, разложили свои товары на полу и перебранивались. Жид Мошка с узлом полотна уверял жида Иоску с ящиком янтарных колечек, сердечек, мундштучков, игольников и прочее, что пану не нужны его игольники, что пан не шьет; а Иоска твердил, что пан не такой дурак, чтоб стал покупать у Мошки миткаль вместо полотна.
Старый жид Соломон отталкивал ногой узел другого Мошки и говорил ему, чтоб он добром шел домой, покуда барин взашей его не выгнал.
— Ты, голова углом, разве не знаешь, что вельможный пан в бумажные платки не сморкается?
— А что ж, он в твое гнилое сукно будет сморкаться? Славное сукно, седанское! с бумагой пополам!
— Не трогай руками! — вскричал Соломон, ощетинясь.
— Не толкайся! — вскричал Мошка.
Жид Хайм притащил дюжины три одеял и готовился, только что войдет вельможный пан, раскинуть одно на всю комнату по головам и товарам и крикнуть:
— А вот зе, вельмозный пан, самые луцция покрывала, двухспальные, каких луцце не бывает! усь если пан хоцет иметь покрывала, так усь пан будет ласков: купит вот это.
Но Шлем, посматривая в окно, говорил Хайму:
— Видишь, офицер приехал к Ханзе, ты бы шел туда; он скорей купит одеяло, а вельможному пану не нужно одеяло; вельможный пан хочет купить материй на жилетки.
— Дз, эх! узнал он, что у тебя есть жилетки, каких и даром никому не надо!
— Дз, эх, — повторял и Черномский, — промотает та каналья Дмитрицкий у меня все деньги!..
Только что вошел Дмитрицкий, жиды в один голос начали высчитывать свои товары.
— Ну, что у вас есть, показывай, — сказал он, садясь на диван.
Жиды полезли на него толпой, давят, толкают друг друга; крик страшный. «Сукно седанское, пане! какого цвету прикажет пан? Полотно голландское! Перчатки, пан, французские! Платки, пан, материи разные, атлас, бархат, тафта!.. Перчатки, пан: какую прикажет пан вырезать?… Ситцы!.. Колечко пану?… цепочки, серьги брильянтовые!»
— Вон! — крикнул Дмитрицкий. Все вдруг умолкли.
— А что ж пану угодно? — вызвался Соломон.
— Молчать!.. Ты! показывай серьги брильянтовые!.. Скверные!..
— А вот зе лучше! работа какая! брильянты с бирюзой.
— Гадкие! что стоют?
— Дешево, пан, для пана триста червонцев.
— Сто хочешь?
— Да помилуй, пан, как это можно покупать такую дрянь! им вся цена десять карбованных! Камни фальшивые! — вскричал Черномский.
— Тебя спрашивают? — прикрикнул Дмитрицкий.
— Пан только деньги бросит; у меня есть брильянтовые серьги, я пану уступлю их за сто червонных, не такие, — сказал Черномский.
— Свои подаришь сам невесте… Это что, мундштуки? что этот стоит?
— Двадцать червонных.
— Десять.
— Ах ты, свента матка Мария! Это композиция!
— Мне все равно, композиция или янтарь, я покупаю, что мне нравится.
— У пана денег много! пану деньги нипочем! пан их не наживал трудом!
— Ни трудом, ни мошенничеством: по наследию достались; и потому молчи! Что это, шали? Показывай.
— Аглецкие, самые лучшие! бур де су а![95]
— Что голубая?
— Пятьдесят червонных.
— Дорого! возьмешь и половину.
— Видно, пан знает толк, — сказал Черномский, ахнув, — сшивная, середина от старой дрянной шали, девки носят! Возьми, пан, за эту цену мою тибетскую.
— Пустяки! Ты свою подаришь сам невесте; а эту я подарю ей.
— Чтоб моя невеста носила такую поскудную шаль! фи!
— Не хочешь? Ну, так я подарю ей турецкую, выпишу из Одессы.
— Турецкую пану! у меня такая турецкая… Дз, эх! — вскричал жид и, оставив свой узел и шали, разложенные по полу, схватился за шапку и побежал вон.
