приподнялся и крикнул:
— Эй ты, свинья темная, куда ушла?… — потом оглянулся на восток и, смотря на восходящее солнце, поклонился ему: «А, здорово! мое почтение! что, видишь, каков я? чай, удивительно: что, дескать, сделалось с Дмитрицким: поднялся до свету, натощак прогуливается да посвистывает себе? Ничего не сделалось… Просто маленькая перемена в обстоятельствах. Помнишь, какой богач был Дмитрицкий? а? помнишь преданье старины глубокой? Давно, очень давно это было: вчера! целая ночь прошла с тех пор, добрые люди легли и выспались; а я поклоняюсь восходящему солнцу, как тот… как бишь его?… Это что- нибудь да значит? Пьфу! ничего не значит, просто спать не хочется, нездоровится: карман переполнил, стошнилось… А всему причиной Саломея Петровна. Скверная баба, нельзя было не взять в руки, разорила бы всех… По крайней мере цель действий возвышенная… А вот этот, грабе Черномский… грабитель, мошенник, низкая душа, шулер!.. Уа! Экой мерзавец: напустил на меня своих собак, — оборвали! совершенно опустело… и тут пусто и тут пусто. И желудок-то глупый какой: вчера, когда я мог дать ему обед на тысячу персон — нет! покорно благодарю, нет аппетиту, а сегодня: пожалуйте чего-нибудь закусить: а где, брат, взять! Дурак ты, вот и все, молчи! Не хочешь ли похлебать свежего воздуху? не сытно? ну, так не хочешь ли еловых шишек, вон там их много! Нет? ну, так честь приложена, а от убытку бог избавил. Чем же теперь заняться поприятнее?… погулять по берегу Днепра?… Пойдем… Гуляй сколько душе угодно. Иной бы отдал по крайней мере половину имения за эту свободу, за здоровье, за этот желудок, который просит есть… а мне они нипочем. Не знаешь, куда деться с этим семейством: воля просит денег, желудок пищи, здоровье просит черт знает чего… Где ж мне взять? я не казначей, не провиантмейстер и не фактор… Нет, здесь скучно гулять, пойдем ходить по городу… Э, да как славно эта жирная свинья испивает чай! как привольно расположился в халате у окна, — набил за обе щеки хлеба с маслом и чавкает себе, ни о чем не думая!»
— Чего тебе, любезный? — спросил толстый господин у окна, против которого Дмитрицкий остановился и рассуждал вслух.
— Ничего, — отвечал Дмитрицкий, — мне хотелось посмотреть, как вы пьете чай.
— Мерзавец какой! — пробормотал про себя толстый господин, вставая с места и отходя от окна.
— Мерзавец какой! — сказал Дмитрицкий вслух, — ни на грош нет не только что восточного, даже и русского гостеприимства!.. Не следовало ли ему сказать: не угодно ли, милостивый государь, чашечку? Чашка чаю шелега не стоит, а я бы помолился, чтоб бог воздал ему за нее сторицею… Пойдем далее, что там есть?
Долго ходив по городу, Дмитрицкий остановился против одного двухэтажного с колоннами дома; архитектура дома, казалось, ему очень понравилась.
— Желательно знать, — сказал он, — человек или животное живет в этом доме? Войдем-ко. Послушай, брат, чей это дом?
— Казинецкого, — отвечал слуга, вышедший из передней.
— Григория Петровича?
— Никак нет, Ивана Львовича.
— Да, да, да! Иван Львович, я его-то и ищу. Доложи-ко, у меня есть дело до твоего барина.
— Какое?
— Казусное.
— Да барин теперь кушать изволит; едет в деревню.
— Мне ждать, любезный, некогда; мне нужно только слово сказать.
Человек пошел докладывать и вскоре воротился и сказал:
— Пожалуйте!
В зале целая семья сидела за столом. Осанистый, важный господин встал из-за стола, встретил Дмитрицкого у входа и, осмотрев его с головы до ног, спросил:
— Что угодно?
Дмитрицкий поклонился подобострастно и начал причитать:
— Наслышавшись о вашем великодушии и изливаемых благодеяниях на всех несчастных, угнетаемых судьбою; зная, что сердце ваше отверзто, а душа открыта для блага человечества, что ваша рука изливает щедроты, а чувства преисполнены милосердием, я осмелился прибегнуть к стопам вашим и просить о помощи… Заставьте несчастного отца, отягченного огромным семейством и умирающего с голоду, молить бога о ниспослании вам…
— Любезный друг, — отвечал барин, не дав кончить рацеи, — чем шататься по дворам да просить милостыню, лучше бы ты принялся за какое-нибудь дело да честным образом добывал хлеб…
Дмитрицкий низко поклонился.
— Извините, что побеспокоил; я бы и не осмелился, да иду мимо, вижу такой прекрасный дом, только что построен, чудо, думаю, если уж дом такой, что ж должен быть хозяин… удивительный дом!
— Ха, ха, ха! понравился?
— Ужасно! если б только не колонны… совершенно лишние! Ей-богу, я бы советовал прочь их.
— Не нуждаюсь, любезный, ни в чьих советах! — сказал барин.
— Да и я также ни в чьих советах не нуждаюсь; черта ли в советах, мне в ваших, а вам в моих? Я только так, к слову сказал о колоннах; иду да думаю: к чему эта глупая подпора? что эти столбы поддерживают? Ничего, так себе стоят… от хозяина также нечего ожидать подпоры… Задумался, да и зашел. Извините, что побеспокоил!
С этими словами Дмитрицкий поклонился — и в двери.
— Ну, теперь куда? — спросил он сам себя, — постой-ко, пойду к игрецкому атаману Черномскому; вчера он так изливался в дружбе ко мне и от чистого сердца почти заплакал, когда я проигрался шайке его. Я даже уверен, что ему жаль было меня; уж это такая каналья: будет резать, проливая слезы; «Господи, скажет, я хотел только легонько уколоть в бок, а кинжал попал прямо в сердце! Какой несчастный случай!» Это уж такая каналья!.. Вот посмотрим, что он скажет теперь?
Дмитрицкий вошел в гостиницу, где стоял грабе Черномский. В коридоре спросил он у фактора, дома ли он.
— А дома же, дома, пане; сейчас посылал Иозку искать себе нового слугу: его Матеуш заболел.
Дмитрицкий, не слушая жида, пошел к номеру, занимаемому Черномским, и постучал в двери. — А цо там еще?
— Я, пане грабе.[88]
— Почекай![89]
Спустя несколько секунд Черномский отворил двери и удивился, увидев Дмитрицкого.
— Пан Дмитрицки!
— Я, пан.
— Что пану угодно?
— Ничего, пан, так, в гости пришел.
— Пан меня извинит: мне нужно идти из дому, — сказал Черномский, стоя в дверях.
— Нет, не извиню, пан; потому что мне хочется чего-нибудь пофриштикать.
— Столовая, пан, не здесь, а на том конце коридора.
— Знаю я, где она; да ведь я не в трактир к пану и пришел.
— Но… и у меня, пане, не трактир.
— Знаю, знаю, пан; потому-то я без церемоний и пришел; есть ужасно хочется; иду да думаю: где же мне поесть? Ба! да ведь у меня есть друг, пан грабе Черномский! он мне удружил, так, верно, и накормит с удовольствием, и прямо к пану.
— На хлебах, пане, я держу только своего слугу.
— И прекрасно; если на словах и на письме можно иметь честь быть покорнейшим слугою пана, отчего ж не на деле? Что за унижение.
— У меня слуги по найму, пане. — Что ж такое; я, пожалуй, и наймусь, у меня уж такой обычай: пан или пропал; вчера я был пан, а сегодня пропал; судьба разжаловала из пана в хама, что за беда. Ей-богу, я наймусь, холопская должность мне не новость.
— А где ж пан служил холопом?
