Уже вечереет. Солнце, как начищенный медный таз, будто висит над дальним лесом. Оно совсем не слепит глаза, такое огромное, красноватое. А вот прямо на нём появилось длинное серебристое облачко.
— Глядите, рыбу в медный таз положили, — показываю я Михалычу.
— Да ты уж вечно придумаешь! — улыбается он и тут же добавляет: — Вот как закатится солнце за лес, так тяга и начнётся.
— Ой, хоть бы скорее садилось! — говорю я, от нетерпения перепрыгивая с ноги на ногу.
— Всё в своё время будет, — отвечает Михалыч. — А ты не прыгай. Погляди лучше, как хорошо кругом, послушай, как птицы поют. Дрозды-то, дрозды что разделывают!
Действительно, из ближайших кустов слышится отчаянная трескотня дроздов.
Рыжеватая сойка быстро перелетает через поляну, скрывается в лесу. И сейчас же оттуда раздаётся её громкий неприятный крик, похожий на крик испуганной кошки.
Наконец солнце совсем скрылось за лесом. По небу ярко разлилась тёплая вечерняя заря. Птичий гомон стал понемногу стихать. Зато громче и возбуждённее заурчали в луже лягушки.
— Ну, брат, теперь давай смотреть и слушать, — сказал Михалыч. — Станем вот тут, под берёзой. Здесь нас не очень заметно.
Мы устроились получше и замерли в ожидании. Я изо всех сил напрягал слух и зрение. Очень хотелось первому услышать желанного долгоносика. Но не так-то это легко, когда лягушки без удержу разворчались в луже. А тут ещё певчий дрозд уселся на самой вершине старой берёзы и засвистел, защебетал на весь лес. Попробуй-ка в такой шумихе услышать хорканье вальдшнепа.
— Слушай, летит! — взволнованно шепнул Михалыч.
— Где, где? — Я ничего не слыхал.
Но Михалыч только рукой махнул: молчи, мол, и, приготовив ружьё, стал напряжённо глядеть вдаль, туда, где над мелколесьем широким золотым потоком разлилась заря.
И вдруг я ясно увидел над верхушками молодых берёзок тёмный силуэт какой-то забавной, бесхвостой птицы с голубя величиной.
Мерно махая короткими крыльями, птица летела над мелколесьем. В тот же миг я услышал и её голос: короткий, отрывистый посвист: «Сцик-сцик, сцик-сцик!» — и затем низкое гортанное хорканье: «Хор-хор, хор-хор!»
Вальдшнеп! В этом не было никакого сомнения. Сколько раз зимой Михалыч рассказывал мне о тяге, подражал голосу лесного долгоносика. Теперь мы оба затаив дыхание вслушивались в эти странные, ни с чем не сравнимые звуки и следили за направлением полёта желанной птицы. Увы! Вальдшнеп пролетел шагов за двести от нас, далеко вне выстрела. Вот он и скрылся за верхушками леса.
Снова минуты томительного ожидания. Но теперь я уже слышал, как именно кричит настоящий живой вальдшнеп, знал, к чему прислушиваться, чего ожидать. И вот до моего уха донёсся едва уловимый уже знакомый посвист. Громче, ещё громче.
— Летит, летит! — задыхаясь от волнения, зашептал я.
— Где, где? Не слышу!
— Да вон, где-то справа.
Свист и хорканье раздались уже отчётливо. И прямо на нас из-за ближайших берёзок вылетел вальдшнеп. Он летел на зорьку и казался уже не тёмным, а каким-то рыжим. Особенно чётко был виден его прямой, как палочка, опущенный книзу клюв.
Мне показалось, что он не летит над лесом, а собирается сесть к нам на поляну. Но в это время над самым ухом грохнул выстрел. Вальдшнеп метнулся в сторону. Снова выстрел. И лесной долгоносик, как бы не придавая больше значения этим оглушительным звукам, так же ровно махал крыльями и, так же свистя и хоркая, полетел дальше над лесом.
— Эх, досада какая! Прямо на голову налетел, — огорчился Михалыч, доставая папиросу и нервно закуривая. — Не мог же я так промахнуться. Видно, порох старый, отсырел, негоден совсем.
— Значит, домой сейчас, больше стрелять не будем?! — ужаснулся я.
Но Михалыч покурил и немножко оправился от волнения.
— Ну, почему же не будем? — сказал он. — Один патрон мог отсыреть, а другие хорошие.
Вновь началось мучительное ожидание. Несколько раз мы слышали желанные посвист и хорканье, несколько раз видели пролетающих вальдшнепов, но все они летели далеко вне выстрела.
Начало быстро смеркаться. Небо посинело, в нём уже зажигались первые тусклые звёзды, а заря над лесом почти совсем погасла.
— Ну, пора домой! Сегодня опять без дичи, — грустно сказал Михалыч, вскидывая ружьё на плечо.
— Стойте, летит! — чуть не вскрикнул я. — Вот он, над нами.
Тёмный силуэт птицы едва был заметен в сумерках вечера.
— Не вижу!
Вальдшнеп вылетел на зарю.
— Ах, вот он!
Выстрел, второй… И птица, взяв наискось вниз, будто нырнула в тёмную чащу леса.
— Кажется, готов! — возбуждённо крикнул Михалыч, бросаясь в ту сторону, где исчез вальдшнеп.
Издали в темноте там казалась густая чаща, а на деле это была редкая поросль березняка и осинника. Но разве найдёшь в темноте птицу такой же окраски, к;ак опавшие листья и сухая прошлогодняя трава? Обыскали всё кругом, кажется, каждую ямку, каждую кочку осмотрели. Михалыч сжёг почти все спички. Нет, нигде нет.
— А может, он и не упал, — сказал Михалыч. — Вальдшнеп частенько после выстрела кувыркнётся вниз, а потом выровняется и полетит дальше. Пойдём, брат, домой. Всё равно ничего не увидишь.
Я уныло поплёлся вслед за Михалычем. Прошёл мимо молоденькой берёзки. Вдруг мне показалось, что на ней что-то шевельнулось. Птица, зверёк? Я приостановился. И вот прямо перед моими глазами, в развилке ствола, вновь едва заметно кто-то шевельнулся.
Не раздумывая, я протянул руку и схватил что-то тёплое, покрытое перьями.
— Вальдшнеп! Ура, вальдшнеп! — завопил я на весь лес.
— Какой вальдшнеп, где он? — подбежал ко мне Михалыч. — Где ты его нашёл? Ай да молодец!
На дереве, ещё живой был, крылышком затрепыхал.
Я показал развилину на стволе берёзы.
— Это он, падая, значит, застрял здесь, — догадался Михалыч. — И трепыхнулся в последний раз. А может, ветерок крыло пошевелил, ты и заметил. Ну и глаза! Прямо как у совы — даже ночью видят.
Михалыч снял с плеча сумку, положил в неё убитого вальдшнепа и надел сумку мне через плечо.
— Неси сам. Это твоя добыча.
— И ваша тоже, ведь вы его застрелили.
— Ну хорошо, пусть общий будет! — ответил Михалыч. — Ради такой удачи нужно посидеть минутку — папиросочку выкурить.
Мы сели посреди полянки на бугорок над самой лужей. Оттуда слышалось мелодичное урчанье лягушек.
Голубая, похожая на светлячка звезда неярко отражалась в тёмной воде.
Михалыч взглянул на неё и, будто припоминая что-то, стал читать стихи А. Толстого:
И глушь, и тишина. Лишь сонные дрозды Как нехотя своё доканчивают пенье; От луга всходит пар… Мерцающей звезды У ног моих в воде явилось отраженье…
Он помолчал немного и продолжал:
Но отчего же вдруг, мучительно и странно, Минувшим на меня повеяло нежданно…
И снова предо мной, средь явственного сна, Мелькнула дней моих погибшая весна?
Да, брат, «погибшая весна», — повторил он, вставая. — Грустно всё это. Но ничего не попишешь.
— Что же тут грустного: и тяга хорошая, и вальдшнепа нашли? — удивился я.
— Проживи, сколько я прожил, тогда поймёшь, — ответил Михалыч.
