Таинственный лёгкий гул сразу прервал мои размышления.
— Юра, слышишь? — шепнул Михалыч.
Я ничего не ответил, так и замер, впившись глазами в белые головки цветов.
«Где, где она?!»
Вот замигала одна из звёздочек. Не чуя под собой ног, я, как во сне, сделал шаг, другой. Занёс сачок.
Большое тёмное тело бабочки едва касалось цветка, и он слегка покачивался.
Нужно сделать движение сачком, будто срываешь что-то. Пора. Скорее. Дорога каждая секунда. Вот уже бабочка покинула цветок. Улетела? Нет, перебралась к другому.
Я опять занёс сачок. Но рука дрожала, не слушалась. Упущу, обязательно упущу.
— Лови, что ж ты стоишь?! — послышался голос Михалыча.
Я с отчаянием, совсем не целясь, махнул сачком, сорвав сразу несколько цветков. Но бабочка, где же она? В сачке или нет?
— Поймал, поймал? Да говори же! — чуть не закричал Михалыч.
— Не знаю. Ничего в сачке не шевелится.
— Эх ты, разиня! Тебе только мух ловить! — Михалыч встал и, не глядя на меня, пошёл в дом. Совсем убитый, я поплёлся за ним.
— Ну что, поймали? — встретила нас мама.
— Уже одиннадцатый час. Просто безобразие!
— Мамочка, я мёртвую главу упустил! — в отчаянии сказал я.
— Ну, упустил, и ничего. Еще поймаешь, — начала утешать меня мама. — Не огорчайся, обязательно поймаешь. Я завтра тоже с тобой ловить пойду.
Я уже хотел расправить сачок и вытряхнуть из него сорванные головки цветков, как вдруг заметил, что внутри сачка копошится что-то живое. Тонкая марля в одном месте слегка шевелилась.
— Мама, Михалыч! — не своим голосом закричал я. — Она здесь, здесь, в сачке!
— Где? Стой, не упусти! — послышался ответный крик. Михалыч уже нёсся ко мне на помощь.
Он выхватил у меня из руки свёрнутый сачок и, придерживая, чтобы он не раскрылся, побежал в кабинет. Я — следом за ним. Мама — за нами.
В кабинете Михалыч положил сачок на письменный стол, достал из шкафчика пузырёк с эфиром и капнул несколько капель прямо на марлю, там, где под нею шевелилось что-то живое.
— Теперь готова! — победоносно сказал Михалыч. — Можно раскрыть и посмотреть.
— Подожди, дай только окно закрою… Ну-ка ещё улетит, — переполошилась мама.
— Нет, уж теперь никуда не улетит»
Михалыч вытряс на стол всё содержимое сачка, И мы бросились его рассматривать.
На столе лежало несколько цветков душистого табака и крупная тёмно-бурая ночная бабочка.
Михалыч осторожно пинцетом взял её, поднёс к лампе.
Увы, никакого черепа на её туловище не оказалось.
— Это не она, — с некоторым разочарованием сказал Михалыч. — Это какой-то бражник. Ну ничего, тоже отличный трофей. Такого у нас в коллекции нет.
Михалыч проколол булавкой туловище бабочки, потом взял расправилку и, не теряя времени, сел тут же расправлять бабочку. Он раздвинул ей крылья. Они были коричневато-розового цвета с тёмным извилистым узором. В общем, бабочка была очень красива, и я немного утешился, что это не мёртвая глава.
— И даже очень хорошо, что это просто бабочка, а не эта дурацкая голова, — сказала мама. — С каким-то черепом на спине, страсть какая! Ничего хорошего. Я бы поглядела, а потом всю ночь не спала. А эта прямо красавица! Ну, друзья мои, пора спать, а то до самого утра так провозитесь.
ПЕЧАЛЬНОЕ ИЗВЕСТИЕ
— Куда же это наш Михалыч запропастился? — тревожно сказала мама. — Уже четыре часа, а его всё нет. И не обедал до сих пор. — Мама подумала и уже совсем другим, недовольным голосом добавила: — Наверное, опять к Соколовым зашёл. Тары-бары о зайцах, о щуках. И забыл, что его ждут обедать, обо всём на свете забыл. Садись, Юра, за стол, нечего его ждать.
Когда мы уже кончали обедать, вошёл Михалыч.
— У Соколовых был? — не без ехидства спросила мама.
— У каких там Соколовых! — махнул рукой Михалыч. Он сел к столу и тут же закурил.
Я сразу заметил, что вид у него очень расстроенный. Мама тоже это заметила:
— Налить тебе супу?
Михалыч не ответил. Он курил и о чём-то думал.
— Вот это горе, настоящее горе! — как бы сам с собой заговорил он.
— Да где ж ты был, что случилось? — забеспокоилась мама.
— У Ивановых был. Знаешь Иванова? В казначействе служит. Пришибленный такой.
— Знаю, знаю. Что у него?
— Дочь, младшая дочь заболела, Татьянка. Сегодня кончаю приём в больнице, уже собрался домой идти, вдруг он прибегает. На самом лица нет. «Ради бога, придите ко мне, дочке плохо». Ну, пошли. Приходим. Боже мой! Комнатёнка крохотная, духота, дышать нечем. Тут же двое ребят, орут, кричат, какой- то шар по полу катают. А Татьянка на отцовской постели, в жару. Смерили температуру, почти тридцать девять. Послушали её — всё правое лёгкое хрипит. Воспаление, да какое ещё!
— О господи помилуй! — вздохнула мама.
— Я говорю отцу: ей прежде всего чистый воздух нужен, в таких условиях держать нельзя. А он руками разводит — где же их, эти условия-то, взять. И питание, говорю. Как только температура спадёт, молока ей побольше, масла, яиц.
Мать подошла, слушает, головой кивает.
— А я говорю, и, поверишь, самому стыдно. Точно на смех, над людьми издеваюсь. Откуда же они всё это возьмут? Жалованье — четвертной в месяц, а семья пять человек.
— Ох, и не говори, слушать страшно! — сказала мама. — Бедненькая малышка! Так нельзя оставить.
— Конечно, нельзя, — ответил Михалыч. — А ты знаешь, — продолжал он, Татьянка-то в жару лежит, а как услышала, что я про еду заговорил, кричит мне с постели: «Дядя доктор, я молочко люблю, только папка купить не хочет».
Михалыч махнул рукой и стал закуривать папиросу.
Мама сидела не двигаясь, и я увидел, что по щекам у неё текут слезы.
— Вот это горе! — тихо сказала она.
И вдруг я понял, всё сразу понял: «Татьянкин папа хочет купить ей молока, хочет, но не может, он бедный, у него нет денег».
— Мамочка, купи ей молока, — сквозь слезы проговорил я, подбегая к матери. — Я не буду его пить, я здоровый, а она больная, она умрёт!
Мама обняла меня, стараясь успокоить:
— Что ты, что ты, Юрочка! Она не умрёт. Михалыч её вылечит, обязательно вылечит. А молока мы ей сейчас же пошлём.
Потом мама долго говорила с Михалычем о том, что нужно собрать деньги, чтобы Татьянка получше питалась. А может, когда она совсем поправится, даже удастся отправить её на лето к морю, в Крым.
— Я сейчас схожу к Соколовым, — сказала мама. — Сам-то Иван Андреевич прямо лопатой деньги гребёт. На такое дело грех не раскошелиться.
— Сомневаюсь, чтобы он что-нибудь дал, — покачал головой Михалыч.
— Да что ты зря говоришь! — возмутилась мама. — Помнишь, подписка была на новый колокол в соборе. Он первый сто рублей подписал.
