семья щеголяли драгоценностями… Но однажды он был арестован по обвинению в вымогательстве, взяточничестве и пр. Тут вскрылось, что окончил он только городское училище и пр. Ему угрожал расстрел… Но в конце концов, хотя и признанный виновным, он получил какое - то место в Одессе…
И вот однажды ко мне снова влетел Зленченко. Он весь сиял от предвкушений…
И захлебываясь и не скрывая своего восторга, он сообщил мне, что сегодня предстоит «важное, сногсшибательное дело»….
— Вы знаете товарища Певзнера? Как, нет? О, это крупный, известный партийный работник (Действительно, крупный партийный работник , все время занимавший видные места. — Автор.) выда ющейся товарищ. Он только что прибыл с юга… Так вот он внес мне заявление, что живущая здесь со своим мужем… они только что поженились… товарищ Гиммельфарб состояла у Деникина в Одессе шпионкой, выдавая скрывающихся во время оккупации Одессы большевиков, и что, благодаря ей, масса их была расстреляна… У него куча свидетелей… Вы видите, кем наполнен «Второй дом советов'?… Нужна хорошая метла…
Гиммельфарба я немного знал еще до революции, когда он работал в каком то издательстве, не помню уж, в качестве кого.. Затем я встретил его уже в note 196'Метрополе'. Это был, как мне кажется, довольно приличный человек, хотя примазавшийся к большевикам уже после переворота. Он занимал какое - то место, довольно ответственное, в одном из советских учреждений. Жены его я не знал да и с ним был мало знаком.
Сообщая мне об этом предстоящем деле, 3ленченко, этот неумный бездельник, уже заранее, до суда, решил дело, и считал, что тут и речи быть не может о ложном заявлении со стороны 'такого выдающегося товарища', как Певзнер, прибывшего в Москву для весьма ответственной партийной работы, к которой он не может приступить, ибо ему негде жить (в 'Метрополе' и вообще в Москве, был, тянущийся до сих пор, жилищный кризис). Он-де, с удивлением и негодованием встретился с женой Гиммельфарба, которая с мужем живет в этом доме советов… Ее - де, по решению Зленченко, необходимо в порядке постановления товарищеского суда, выселить… тогда и муж выселится, и можно будет их комнату предоставить 'за служенному' товарищу Певзнеру… Зленченко — это было его обыкновение — уже заранее старался повлиять на состав товарищеского суда… Но уже из его объяснений, таких настойчивых и с предвзятыми решениями, я почувствовал ложь в этом серьезном деле… Я сказал ему, что, по моему, это дело подсудно не нам, а что его должен рассматривать высший трибунал. Но Зленченко стал уверять меня, что Певзнер, зная жену Гиммельфарба чуть не с детства, не хочет ей вредить, а потому настаивает на том, чтобы дело рассмотрел наш товарищеский суд.
Все это было весьма глупо и подозрительно и, желая (в данном случае это было совершенно искренно) note 197разобраться в этом, как мне чувствовалось, навете, я больше не возражал Зленченко.
И весь вечер и почти всю ночь мы разбирали это поистине сенсационное и кричащее дело.
Открыв заседание, я обратился к Певзнеру с вопросом, в чем он обвиняет жену Гиммельфарба? Бойко и смело он повторил свое обвинение, украсив его разными подробностями.
— Вы понимаете, товарищ Певзнер, что ваше обвинение весьма тяжкое?
— Я вполне понимаю это, товарищ председатель, — ответил он.
— И вы настаиваете на нем?
— Да, настаиваю… У меня есть масса свидетелей, и среди них имеются люди, на которых она доносила и которые только случайно избегли расстрела…
Я дал слово жене Гиммельфарба.
И она, и ее муж, бледные и запуганные, стояли предо мной. Она с возмущением и гадливостью, но спокойно опровергла эти обвинения, сказав, что с Певзнером у нее старые счеты, что он ухаживал за ней… Были вызваны свидетели, как обвинителя, так и обвиняемой. И в конце концов истина всплыла. Грязная истина. Перекрестным допросом было категорически установлено, что Певзнер, не имея помещения и желая получить комнату в 'Метрополе', решил оговорить жену Гиммельфарба с тем, чтобы воспользоваться их комнатой… Установлено было, что во время оккупации Одессы Деникиным, жена Гиммельфарба сама скрывалась и помогала своим товарищам прятаться, и что ни в каких сомнительных сношениях никто ее не подозревал… Все говорили о ней только хорошее.
note 198Уличенный в злостной клевете, Певзнер, путаясь и сбиваясь и потея, припертый к стене, как свидетелями обвиняемой, так в конечном счете (благодаря установленным мною очным ставкам) и своими собственными, должен был признаться в облыжном доносе.
Мы, т. е., суд, удалились в совещательную комнату. За нами хотел пройти туда и Зленченко.
— Вы что, товарищ Зленченко? — сурово остановил я его.
— Я… я хотел только поговорить с вами, товарищ, прежде чем вы вынесете то или иное решение…
— Виноват, товарищ, Зленченко, — резко оборвал я его. — Вы могли говорить во время разбиратель ства. А теперь я не могу допустить никаких бесед с членами суда и прошу вас уйти…
— Что за бюрократизм, — сказал он и вышел.
Мы совещались не более четверти часа и вынесли мотивированный приговор, в котором признали Певзнера виновным в умышленной злостной клевете, с постановлением довести о его поступке до сведения партии через нашу ячейку… Тем не менее, как видно из газет, этот товарищ Певзнер (если это тот самый) и сейчас стоит на ответственных постах в советской России.
Комментарии здесь, конечно, излишни…
Вообще в 'Метрополе' не было покоя: разные дела, партийные и непартийные, очереди при получении убогого пайка… Да, эти очереди… Сколько сил и времени отнимали они! Дело в том, что живущим в 'Метрополе' выдавали пайки. В это понятие входило: хлеб (по разрядам), сахар, белая мука (только note 199коммунистам), селедки, сушеные фрукты, монпансье…. Таковы главнейшие продукты, входившие в понятие пайка. Но названия ничего, в сущности не говорят. Надо отметить, что 'Метрополь' был в 'сферах', не знаю уж, почему, не в фаворе, и потому пайки там были слабы, значительно хуже, чем, например, в 'Первом дом советов' (бывшая гостиница 'Националь'), где и пайки были обильные и разнообразные и обеды гораздо лучше и вообще все условия жизни были боле культурны. Но самые жирные куски выдавались в Кремль, где все и стремились поселиться всякими правдами и неправдами…
Но возвращаюсь к 'Метрополю'. Все эти пайки выдавались крайне нерегулярно. Например, хлеб. Каждому полагалось, в соответствии с разрядом, определенное количество хлеба в день (от четверти фунта до фунта), правда, плохого ржаного хлеба, недопеченного и со всякими примесями, как солома, щепки, песок и т. п. Но часто проходили дни и недели, а хлеба не выдавали. И в таких случаях все спрашивали друг друга: 'Не знаете ли, будут сегодня выдавать хлеб?'
Все волновались, голодали и, наконец, обращались к 'спекулянтам' на Сухаревку, в Охотный ряд и пр. Еще реже выдавался сахар, который частенько заменялся монпансье… И, само собою, при известии, что выдают хлеб, сахар, крупу и пр., все торопились скоре стать в очередь… Ссоры, дрязги, взаимная ругань… Такие же очереди образовывались у кубов с горячей водой, тоже сопровождавшиеся теми же сценами…
Имелась в 'Метрополе' и столовая. Но в ней давалось нечто совсем неудобоваримое, какие то супы в виде дурно пахнущей мутной болтушки, вареная чечевица, котлеты из картофельной шелухи… и это все неряшливо приготовленное и почти несъедобное… Правда, помимо пайков, выдаваемых в note 200'Метрополе', разные товарищи получали еще и пайки по местам своих служб. Наилучшие пайки выдавались (Кремль, был, конечно, вне конкурса) в том комиссариате, который ведал государственным продовольствием, т. е., в Наркомпроде, служащие которого пользовались вообще исключительными условиями, как в отношении провизии, так и одежды и обуви… Ясно, что это неравенство порождало зависть и обиды…
И Сухаревка и Охотный ряд считались средоточием спекулянтов. 'Де - юре' торговля там была за прещена. Но тем не менее рынки эти существовали у всех на виду. Правда, там вечно устраивались облавы милицией и чекистами. Но все как то освоились с этим обычным явлением, приспособились к нему, поспешно
