являлись предметами широкого потребления.
Я давал разрешение на приобретение шуб и пр., стоивших выше десяти тысяч рублей, лишь по представлении мне доказательств, что данное лицо по долгу службы нуждается в более теплой одежде, как например, лица медицинского персонала, командируемые на эпидемии, разные товарищи, отправляющиеся на лесозаготовки, служебные разъезды и пр. Однако, ошибочно было бы думать, что лица, имевшие действительно право на приобретение шубы и добившиеся, наконец, всех необходимых удостоверений и разрешений, беспрепятственно получали эту шубу. Нет, они находились еще в зависимости от полного произвола заведовавших меховыми складами. Я знаю не один случай, когда эти заведующие по собствен ному почину устраивали форменные обыски на квартирах несчастных аспирантов на шубу, чтобы удостове риться, якобы, в том, что у этого аспиранта note 276действительно нет где-нибудь припрятанной шубы. А во время этих обысков производились новые реквизиции, следовали доносы и угрожала ЧК…
Конечно, бывало немало и злоупотреблений, вроде того, что какая-нибудь приятельница какого- нибудь комиссара ('содком'), желая щегольнуть роскошным палантином или шубой, заручалась у своего покровителя удостоверением, что командирована по таким то делам и нуждается в теплой шубе стоимостью в 25-30 тысяч рублей… Зная, что это неправда, я не имел формальных оснований отказывать и должен был давать разрешение. Чтобы дать представление читателю о тех проделках, к которым прибегали при этом случае, расскажу об одном эпизоде, хотя и мелком, но очень характерном.
Секретарь входит ко мне и с перепуганным лицом (а был он духовного звания, почему и трепетал вечно) докладывает, что меня желает видеть по 'экстренному' и весьма спешному делу сотрудник ВЧК-и, что он не может ждать очереди, так как у него поручение от самого Дзержинского.
— А много народу в приемной? — спросил я.
— Двадцать семь человек, — взглянув в листок с записями ждущих, ответил секретарь. — Простите, Георгий Александрович, он очень настаивает, говорит, что не может ждать очереди… разрешите впустить его вне очереди… кто его знает, что у него…
— Ну, ладно, пускай войдет…
И ко мне с развязным видом вошел 'чекист'. Это был молодой человек, лет двадцати, в кожаном костюме, ставшем формой чекистов, в брюках 'галифе', обутый в высокие на шнурах сапоги и с бол тавшимся у пояса маузером в футляре.
— Я к вам, товарищ комиссар, — сказал он, note 277без приглашения разваливаясь в кресле у письменного стола, — по весьма важному делу… экстренному… Э-э-э, вы позволите? — с развязной любезностью спросил он, вынимая из серебряного портсигара папиросу.
— Нет, я просил бы вас не курить, — сухо ответил я. — У меня столько народу бывает, что, если каждый будет курить, то дышать будет нечем… В чем дело?
Мой более, чем холодный, тон, по-видимому, несколько убавил в нем самоуверенности.
— Дело, видите ли в том, — сказал он, как то сразу подтянувшись, — что моя жена была сегодня в магазинах, бывших Павлова… Ей нужна шуба. Вот она и выбрала себе песцовую ротонду. Но ротонду без вашего разрешения не отпускают… Она стоит сорок тысяч… Я и приехал к вам за разрешением… чтобы доставить жене удовольствие…
Я в упор сверлил его глазами. По-видимому, от моего взгляда ему становилось не по себе.
— Так вот, это и есть то спешное дело, по которому вы просили принять вас вне очереди? — не скрывая своего раздражения, спросил я. — И вы еще сказали секретарю, что имеете поручение от товарища Дзержинского.
— А… это я, извиняюсь, так нарочно сказал… Пожалуйста, товарищ, разрешите моей жене эту шубу…
— По какому праву вы просите? Что, ваша жена врач, фельдшерица, которая должна ехать на эпидемию?
— Нет… но ведь она моя жена, — вдруг оправившись, с новым напором наглости начал чекист. — Ведь вы же знаете… я не кто-нибудь… я ведь сотрудник ВЧК-и… Это и есть мое право…
— Ах, вот что, — сказал я, едва сдерживаясь, note 278— это и есть ваше право… что вы служите в ВЧК-ии?… Я не могу вам разрешить…
— Как, вы отказываете?! — скоре с удивлением, чем с возмущением переспросил он, поднимаясь с кресла. — Отказываете? Мне?!.. сотруднику ВЧК-и — подчеркнул он и, перегнувшись через стол зловещим шепотом сказал: — А знаете ли вы, что я могу вас арестовать?..
Тут произошла безобразная сцена. Я вышел из себя:
— Ах, ты мерзавец! — закричал я. — Вот я сейчас позвоню по телефону Феликсу Эдмундовичу… Своей властью я сейчас тебя арестую и передам в руки ВЧК-ии…
Я был вне себя. Я схватил телефонную трубку и в то же время нажал прикрепленную снизу к пись менному столу кнопку электрического звонка к курьеру.
Поняв, что зарапортовался, чекист стал униженно просить простить его, хватать меня за руки, умолял не говорить Дзержинскому… жаловался, что жена заставила его, что она сказала ему, что «вынь да положь», а чтобы ей была эта шуба…
— Что прикажете, Георгий Александрович? — спросил явившийся на мой звонок курьер Петр.
— Выбросьте вон эту слякоть! — сказал я с омерзением.
Я не случайно так подробно остановился на этом эпизоде. Нет, я хотел дать понятие читателю о том, что такое ВЧК и чекисты. По своему положению я мог быть арестован только по постановлению Совнаркома. И вот, мне рядовой чекист угрожает арестом! Пусть же по этому 'невинному' эпизоду читатель note 279представляет себе, как они, эти чекисты, вели себя в отношении обыкновенных граждан, именуемых ими «буржуями', людьми бесправными, этими истинными лишенцами…
И пусть читатель уяснит себе, насколько можно верить тем оголтелым людям, которые говорят и пишут, что появляющаяся время от времени в зарубежной печати сведения с 'того берега' о тех насилиях, которые позволяют себе эти опричники в отношении 'свободных' граждан этой в высокой степени 'свободной' страны, не что иное, как злые выдумки…
Выше я упомянул о национализованных в государственный фонд драгоценных камнях и ювелирных изделиях. Заинтересовавшись ими, так как они представляли собой высокой ценности обменный фонд, я с трудом, после долгого ряда наведенных справок, узнал в конце концов, что всё драгоценности находятся в ведении Наркомфина и хранятся в Анастасьевском переулке в доме, где находилась прежде ссудная казна. Сообщил мне об этом H. H. Крестинский, бывший в то время народным комиссаром финансов. Занятый главным образом партийными делами (он был секретарем Центрального комитета всероссийско- коммунистической партии, каковым в данное время является Сталин), делами своего комиссариата не интересовался и потому направил меня к своему помощнику, фамилию которого я забыл, но которого звали Сергеем Егоровичем. В условленный день мы с ним и поехали туда.
Мы остановились у большого пятиэтажного дома. Я вошел в него и… действительность сразу куда то ушла и ее место заступила сказка. Я вдруг перенесся в детство, в то счастливое время, когда няня рассказывала мне своим мерным, спокойным голосом сказки о разбойниках, хранивших награбленные ими сокровища в note 280глубоких подвалах… И вот сказка встала передо мной… Я бродил по громадным комнатам, заваленным сундуками, корзинами, ящиками, просто узлами в старых рваных простынях, скатертях… Все это было полно драгоценностей, кое- как сваленных в этих помещениях… Кое-где драгоценности лежали кучами на полу, на подоконниках. Старинная серебряная посуда валялась вместе с артистически сработанными диадемами, колье, портсигарами, серьгами, серебряными и золотыми табакерками… Все было свалено кое-как вместе… Попадались корзины сплошь наполненные драгоценными камнями без оправы…Были тут и царские драгоценности… Валялись предметы чисто музейные… и все это без всякого учета. Правда, и снаружи и внутри были часовые. Был и заведующий, который не имел ни малейшего представления ни о количестве, ни о стоимости находившихся в его заведовании драгоценностей…
Дело было настолько важное, что я счел долгом привлечь к нему и Красина. Мы съездили с ним вместе в Анастасиевский переулок… Он был поражен не меньше меня этой сказкой наяву. В конце концов,
