Бакланов усмехнулся.
— Да вон… из Лондона… порученье дали.
— Что-о-о? — воскликнула Евпраксия.
— Да не кричи, пожалуйста! — перебил ее Бакланов: — из Лондона!.. — прибавил он шопотом.
— Что из Лондона?
— Прокламации!
Евпраксия даже отступила несколько шагов назад.
— Ах, вы, сумасшедший человек! Сумасшедший! — воскликнула она: — где они у вас, подайте сейчас!
— Как возможно!.. Я не хочу подлецом быть!
— Подлецом вы будете, если привезете их. Для чего вы это делаете?
— Чтобы возбудить.
— Кого? к чему?
— Да к чему бы то ни было. Все лучше, чем оставаться при настоящем порядке.
— Как к чему бы то ни было! — воскликнула Евпраксия: — да вы в самом деле после этого злодеи какие-то!.. Кто вам дал это право делать?.. Кто вас уполномочивал?
— Вся Россия вас растерзает, если ей хоть пальцем указать на вас.
— Ну, оставьте меня, пожалуйста, в покое!
— Нет, не оставлю. Вы, кажется, совершенно забыли, что у вас есть дети, у которых вы промотали все состояние и для которых должны теперь трудиться, а не в рудники итти.
— До рудников еще далеко, — проговорил Бакланов с улыбкою.
— Очень недалеко! Не успеете, я думаю, носу в Петербург показать, как всех вас в крепость пересажают.
— Кто же узнает?
— Да уж и знают, вероятно, давно. Не один раз уж, вероятно, телеграфировали об вас.
Замечание это заметно сконфузило Бакланова.
— И кем увлекся?.. Кому подражать стал?.. — продолжила между тем Евпраксия: — мальчишкам!.. Неужели настолько рассудку-то нет, чтобы понять это своим умом?
— Однако в числе этих мальчишек и брат ваш.
— Брат увлечен несчастною любовью своею. Она этаких и подбирает: или энтузиастов, или дураков… Подайте сейчас, где у вас эти бумаги? — заключила она, вставая и подходя к мужу.
— Да вон… в поясе!.. отвяжись только! — отвечал Бакланов как бы с досадой.
Евпраксия сейчас же проворно взяла пояс. Оборвав до крови ногти, она сама расшила его и начал выкидывать из него в отворенное окно бумажки.
— Все ли тут? Нет ли еще?
— Все тут, ей-Богу!.. — отвечал Бакланов.
Евпраксия и самый пояс бросила в море. После такого поступка жены, Бакланову стало как-то легче.
— Чорт с ними, в самом деле! — сказал он, сибаритским образом разваливаясь на койке.
Евпраксия уселась в кресла.
— Как это вам могло прийти в голову, скажите, пожалуйста? — сказала она.
Евпраксия с грустью качала на него головою.
— Я было сначала и отнекивался, — продолжал Бакланов: надулись, перестали со мной говорить… мне уж и неловко стало.
Евпраксия усмехнулась.
— Вашему ничтожеству я уж и слов не нахожу; да хороши и они, хороши! — проговорила она и на другой день не оставила в покое и брата.
Она взяла его за руку, увела к себе в комнату и заперла дверь.
— Что это такое ты с собой везешь? — спросила она его прямо.
— Что везу? — спросил, в свою очередь, мрачно Сабакеев.
— Я знаю уж что! — отвечала Евпраксия.
Валерьян посмотрел себе на руки.
— Проболтался тот, болтушка-то! — сказал он.
— Мало что он проболтался, я все у него отняла и выкинула.
Валерьян продолжал спокойно глядеть себе на руки.
— Точно то же и с вами намерена сделать! — продолжила Евпраксия уже с улыбкой.
Сабакеев молчал.
— Сделаю, а? — спросила она, ласково взяв его за руки.
Сабакеев грустно усмехнулся.
— Ты ведь сама очень хорошо знаешь, что со мной ты этого не сделаешь ни ласками ни угрозами… К чему же поэтому и говорить? — добавил тот.
— Знаю, — отвечала Евпраксия со слезами на глазах: — но я думала, что ты это сделаешь для меня!.. Что ты этим погубишь себя, в этом я совершенно уверена, а твоя погибель для меня все равно, что погибель всех детей моих, значит, более чем мои собственная.
— Очень жаль! — отвечал, по-видимому, совершенно равнодушно Валерьян: — и если бы от этого в самом деле погиб я сам, мать, ты, дети твои, все-таки я ни на шаг бы не отступил.
— Бог с тобой! — сказала Евпраксия.
— В Бога я не верую, но что поступаю так, как следует поступать честному человеку, в этом убежден, — сказал он и, хлопнув дверьми, вышел на палубу.
Евпраксия поняла, что больше с ним говорить было нечего, и остальную дорогу она уже ничего не ела и целые дни почти все плакала.
Сабакеев все это видел, зеленел от волновавших его чувствований, но не сказал ей ни единого слова в утешение.
20
Петербургский пожар
Пассажиры шли в таможенную кронштадтскую залу. Вещи разложены были по идущим вокруг столам. На среднем столе лежали паспорта. Чиновник в очках перебирал их и не совсем спокойным голосом произнес:
— Господин Сабакеев!
Сабакеев вышел. Евпраксия, бледная как перед смертью, видела, что у брата в это время подергивало щеку.
— Потрудитесь пожаловать вон в эту комнату! — произнес чиновник, показывая на одну из дверей.
Сабакеев пошел. Вслед за ним вошел также и солдат-жандарм.
Все пассажиры переглянулись между собой. У Евпраксии были полнехоньки слез глаза. Она старалась их смигнуть, но утереть не смела.
В залу вошли еще несколько лиц и что-то такое объявили. Пассажиры заволновались и стали беспокоиться. Таможенные чиновники принялись торопливо осматривать вещи.
Бакланов и Евпраксия, занятые своим положением, не обратили сначала на это внимания.
— Господин Бакланов! — провозгласил наконец тот же чиновник.
Бакланов переглянулся с женой и побледнел.
— Пожалуйте в следующую комнату! — сказал чиновник.
Бакланов пошел.
Прочие пассажиры продолжали торопливо прятать свои вещи и бегом уходил из залы.
Бакланов наконец с раскрасневшимся лицом возвратился к жене.
