от трудностей и невзгод житейских, ни от коварства и изменчивости людей никогда Ливанов не поникал гордою головой своей; он знал, что он все поборет и над всем восторжествует умом своим. Но чего не сделала вся жизнь, то сделал страх смерти. Евсевий Осипович смирился духом; прежнее его мистическое направление приняло чисто религиозный характер; он сделался кроток со всеми в обращении, строил на свой счет больницу, рассылал деньги по бедным церквам, ко всем родным своим написал исполненные любви и покаяния письма, в том числе и Бакланову, который сейчас же приехал к нему и привез жену. Больной старик с первого же разу заинтересовал Евпраксию; он так умно и красно говорил о разных религиозных предметах. Евсевий Осипович, в свою очередь, заметив в племяннице настроение, схожее с своим, с удовольствием взялся ее довоспитывать: он все еще любил, хотя бы то и на самых чистых основаниях, сближаться с женщинами. Евпраксия стала к нему заезжать раза по два в неделю: во-первых, чтобы посетить его, как больного, а во-вторых, чтоб и побеседовать с ним. В настоящее свидание, несмотря на заметную слабость, Евсевий Осипович говорил очень много и красноречиво.
— Мирной и скорой кончины мне Бог не пошлет! — пояснял он: я очень много грешил мыслями и делом, но ты чиста и невинна…
— Я ни в чем не виновата, — подтврдила и Евпраксия.
— Ты только искупительная жертва вашего рода, — продолжал старик: — род ваш умный, честный, но жестокий: прапрадед твой был наказан дьяком в пытной палате… Дед твой в двенадцатом году, на моих глазах… я еще молодым человеком был… настиг отряд французов; те укрылись было с лошадьми в церковь деревянную и потом сдавались, просили пощады, но он не послушался и всех их сжег за оскорбление храма.
Выражение лица Евпраксии как бы говорило, что дед хорошо сделал, что сжег.
— Я для себя ничего уж не желаю и не прошу, и молюсь только за детей.
— И молись больше!.. Молитва — великое дело… молитва разрушает и созидает города и повелевает стихиями; когда на Устюг шла каменная туча, весь народ по церквам молился и коленопреклонствовал, ничто не отвращало гнева Божья; но стал молиться преподобный Прокопий, растерзал на себе ризы, всплакал кровавыми молитвенными слезами, Бог его услышал…
Евпраксия слушала; она и сама в это время вряд ли не шептала про себя молитвы.
— Я к вам дня через два опять заеду, — сказала она и встала, заметив, что старик сильно утомился, так что у него лицо как бы несколько перекосилось и голова склонилась на подушку.
— Прощай, голубица! — проговорил он.
Евпраксия поцеловала у него руку.
Евсевий Осипович перекрестил ее.
В зальце Евпраксию остановила горничная Евсевия Осиповича, та самая, которую и мы знаем и которая с тех пор только очень пополнела…
— Вчера-с с ним ночью очень дурно было… Боюсь, чтоб и сегодня чего не случилось.
— Главное, чтобы причастить и исповедать успеть, — отвечала на это спокойно Евпраксия.
— Это-то успеем; священник в нашем доме живет — сказала горничная.
— Только это! — повторила Евпраксия и с тем же печальным лицом, какое имела, села в карету и поехала.
Перед Казанским собором она начала креститься и продолжала это до самой квартиры.
Дома она нашла: мать, тоже в черном платье и с печальным лицом, сидевшую за средним столом; мужа, скучавшего вдали в креслах, и Варегина, который стоял и грелся у камина. Последний был по- прежнему спокоен и солиден…
Евпраксия при входе приветливо поклонилась ему, почтительно поцеловалась с матерью и села; потом сейчас же, придав еще более серьезный выражение лицу, позвонила. Вошел человек.
— Позови детей, — сказала она, и через несколько минут в комнату вошел старший, Валерьян, уже в гимназическом сюртучке.
— Что, перевел? — спросила его мать.
— Перевел-с!
— Ну, давай!
Мальчик стал переводить.
— А брату из арифметики показал? — спросила Евпраксия тем же серьезным голосом.
— Показал-с! — отвечал ей мальчик тоже серьезно.
— Поди, позови его.
Пришел и второй сынишка, совсем еще капля.
— Знаешь из арифметики? — спросила его Евпраксия почти строго.
— Знаю-с, — пролепетал ребенок.
— Ну, рассказывай!
Мальчик начал отвечать, беспрерывно вскидывая на мать большие голубые глазенки.
— Ну, теперь можете итти гулять, — сказала Евпраксия.
Мальчики солидно вышли.
— Славно дети выдержаны! — сказал Варегин, с удовольствием мотнув на них головой.
На лице Евпраксии при этом ничего не выразилось, как бы говорилось о совершенно постороннем для нее предмете, но старуха Сабакеева, прислушавшись к их разговору, произнесла:
— Я своего тоже не баловала, да немного толку-то вышло!
Евпраксия посмотрела на мать.
— Валерьян, maman, еще ничего дурного не сделал! — сказала она каким-то твердым голосом.
— Что же он хорошего-то сделал? — перебила ее резко старуха.
— Валерьян Арсеньич был втянут общим потоком, — вмешался Варегин.
— Еще бы! — подхватила Евпраксия: — люди постарше и поопытнее его в жизни Бог знает на какие глупости решались.
При этом Бакланов пошевелился в своем кресле.
— Скажите, пожалуйста! — начал он, чтобы замять этот разговор и обращаясь к Варегину: — вы совсем уж оставили посредничество?
— Думаю!.. Делать становиться нечего.
— Везде, значит, теперь тихо, везде порядок установился?
— Почти!.. Только вот, помните, в том именьи где я усмирял у этой госпожи, все не слушаются старика отца ее. Я по этому случаю, ехавши сюда, заехал к нему, оказывается он умер, и представьте себе: на столе-то лежит румяный и белый, как живой.
— А мне так, — опять поспешно перебил приятеля Бакланов: — из деревни пишут, что один сосед мой и немножко родственник, Дедовхин… так тот от досады помер, что, кому ни пожалуется на посредника, никто просьбы от него не принимает!
— Да, сильно старики подбираются! «Последние тучки рассеянной бури»! — заключил Варегин.
В продолжение всего этого разговора Евпраксия и старуха Сабакеева заметно к чему-то прислушивались. Наконец раздался звонок.
— Вот, кажется, и он! — подхватила первая.
Старуха встревоженно посмотрела на нее.
Вошел знакомый нам правовед Юрасов, в настоящее время обер-прокурор и член разных комиссий.
Евпраксия с пылающим лицом пожала ему руку и просила садиться около себя.
Старуха тоже смотрела на него, как-то моргая носом.
Гость, в свою очередь, хоть и улыбался, но заметно был не совсем в покойном состоянии.
— Ну что? Решили? — спросила старуха.
Голова ее при этом дрожала.
— То есть проект решения написан, — отвечал уклончиво Юрасов.
— В каторгу? — спросила старуха.
— Да.
— На долго ли?
— Вероятно, смягчат еще, а теперь на двенадцать лет.
