В последнем акте наконец бенефициантка должна была делать финальное соло, и вдруг из всех дверей, в креслах, стали появляться студенческие сюртуки. Платон Степанович завертелся на месте и едва успевал повертываться туда и сюда.
По среднему проходу, между креслами, прошел Бакланов. Платон Степанович не утерпел и погрозил ему пальцем, но тот сделал вид, как бы этого не заметил.
— Браво! браво! — рявкнула в райке компания Финкеля.
— Браво! браво! — повторили за ним в ложах.
Платон Степанович вскочил на ноги и, повернувшись лицом к публике раскрасневшеюся и потерявшеюся физиономией и беспрестанно повертывая голову точно за разлетавшимися птицами, стал глядеть на раек, на ложи, на кресла, а потом, как будто бы кто-то его кольнул в зад, опять обернулся к сцене. Там Бакланов, перескочив через барьер, отделяющий музыкантов, лез на возвышение к капельмейстеру и что-то такое протягивал в руке к сцене. Бенефициантка в это время раскланивалась перед публикой.
— Это дар наш! примите его в уважение вашего высокого дарования! — проговорил студент.
Бенефициантка приняла, поблагодарила с грациозною улыбкой его и публику и подаренную ей вещь надела на голову. Это был золотой венок, блеснувший небольшими, но настоящими бриллиантами.
— Браво!.. браво!.. bis… — ревели в публике.
Платон Степанович махнул рукой и пошел из театра. К нему подошел суб-инспектор.
— Что прикажете делать-с?
— А что хотите! вы умней меня, — отвечал старик с досадой и ушел.
Суб-инспектор нашел возможным остаться только с распущенными руками и с потупленною головой. В публике между тем неистовство росло: когда занавес упал, к студентам пристала прочая молодежь, и они по крайней мере с полчаса кричали: «Санковскую! Санковскую!.. браво!.. чудо!..»
К этим фразам иногда добавлялась и такая:
— Долой Андреянову, давай нам Санковскую!
По окончании спектакля, в Британии все больше и больше набиралось студентов.
— Каковы канальи! как занавес-то долго не поднимали, когда вызывать ее начали! — говорили одни.
— Раз семь вызывали? — спрашивали с величайшим любопытством не бывшие в театре.
— Восемь! — отвечали им.
— Финкеля в часть взяли!.. с квартальным схватился… стучал уж очень палкой, — сообщил спокойно Бирхман.
— Спасать его! пойдемте спасать! — раздалось несколько голосов.
— Ну его к чорту!.. откупится! — возразили более благоразумные.
Вошел Бакланов.
— А, Бакланов!.. молодец!.. молодец!.. — закричали ему со всех сторон.
— Знай наших! — произнес он самодовльно и, как человек, совершивший немаловажное дело, сел на диван и поспешил вздохнуть посвободнее.
6
Тайная причина горя
Неустанно летит бог времени, пожрал он Водолея, Рыб, Овна, Тельца; с крыльев его слетели уже зефиры, Флора стала убирать деревья и поля зеленью и цветами.
В круглой, с колоннами и темноватой зале старого университета совершалось таинство экзаменования. К четырем, довольно далеко расставленным один от другого столикам, студенты, по большей части с заискивающими лицами, подходили, что-то такое говорили, размахивали руками, на что профессора или утвердительно качали головой, или отрицательно поматывали ею вправо и влево. Студенты при этом краснели в лице и делали какие-то глупые глаза.
Бакланова вызвали почти из первых. Ответив довольно хорошо, он даже не поинтересовался посмотреть, много ли ему поставили, а молча, с серьезным видом, отошел от стола. Он знал, что один и два лишних балла ничего для него не сделают.
— Подождешь меня? — спросил Венявин, почти тотчас же после него следовавшей по списку.
— Нет, — отвечал угрюмо Бакланов. — Найми лошадей, мы сегодня вечером выйдем.
— Хорошо, — проговорил тот, привыкший безусловно во всем повиноваться приятелю.
Когда Бакланов возвратился домой, у пани Фальковской был уже накрыт стол. Александр молча сел за свой прибор и ничего почти не ел.
— Что, вы кончили? — спросила Казимира, не спускавшая с него глаз.
— Все, совсем… Сегодня последний экзамен был, — отвечал Бакланов и вздохнул.
После обеда он не уходил к себе в комнату и, как показалось Казимире, хотел поговорить с ней откровенно. Сердце ее невольно замерло.
— Вот вы теперь вступаете в жизнь, — начала она, впрочем, сама.
— Да, пора уж! А то так безумно провести, как я провел эти десять лет… — начал Бакланов.
Казимира посмотрела на него с удивлением.
— В гимназии решительно ничего не делал и не знал. Что и дома-то французскому языку выучили, и то забыл. В университете тоже… все это больше каким-то туманом осталось в моей голове.
— Но отчего же вы так умны? — перебила его Казимира.
— Умен! — повторил Бакланов, несколько сконфузясь, но и не без удовольствия: — я не знаю, умен ли я или нет, но я вам говорю факты. На первом курсе я занят был этою глупою любовью к кокетке- девчонке!..
Казимире это приятно было слышать.
— Потом, с горя от неудачи в этой любви, на втором и третьем курсах пьянствовал, и наконец этот год, — заключил он: — глупей ничего уж и вообразить себе нельзя: клакером был!
— Да, — подтвердила на это Казимира: — впрочем, что же ведь? Не вы одни: все так! — прибавила она.
— Нет, не все! — воскликнул Бакланов: — вот Проскриптского видели вы у меня?
Казимира с гримасой покачала головой.
— Нечего гримаски-то делать. Он идет, куда следует; знает до пяти языков; пропасть научных сведений имеет, а отчего? Оттого, что семинарист: его и дома, может-быть, и в ихней там семинарии в дугу гнули, характер по крайней мере в человеке выработали и трудиться приучили.
На все это Казимира отрицательно усмехнулась: по ее мнению, Александр и характеру больше имел и ученей всех был.
— Или Варегин вон у нас, — совсем настоящий человек: умен, трудолюбив, добр, куда хочешь поверни, а тоже отчего? — уличным мальчишкой вырос, семьи не имел.
— Ну, что хорошего без семьи, что вы? — возразила Казимира.
— Нет, именно от семьи все и происходит! — воскликнул Бакланов. — У меня, бывало, матушка только и говорит: «Сашенька, батюшка, не учись, болен будешь!.. Сашенька, батюшка, покушай. Сашенька, поколоти дворового мальчишку, как это он тебе грубиянит», — вот и выняньчили себе на шею такого оболтуса.
— Что это, оболтус? — повторила Казимира, уже смеясь.
— Ну к чему я теперь годен, на что? — спрашивал Бакланов, по-видимому, совершенно искренним тоном.
— Служить будете, чтой-то, Господи! — отвечала она.
— Да я не умею: я ничего не смыслю. В корпусах, по крайней мере, ну, выучат человека маршировать — и пошлют маршировать, выучат мосты делать — и пошлют его их делать; а тут чорт знает чем набили голову: всем и ничем, ступай по всем дорогам и ни по какой.
— Не знаю! — сказала Казимира. Она окончательно перестала понимать, к чему все это говорит
