— О, непременно! — подхватила Базелейн: — вы знаете: он нынче тактику совсем хочет переменить… Ему из Петербурга прямо написали и поставили на вид Суворова, что вот человек — сумел же сойтись с целым краем. Он просто хочет теперь искать в обществе.
— Дай Бог, — отвечал Бакланов: — чтоб они для общества жили, а не общество для них.
— Уж именно, именно! — подтвердила восторженно madame Базелейн.
Дама эта, за какой-нибудь год перед тем, видела только что не у башмака своего лежавшим все к-е общество, а теперь, чтобы сблизить своего патрона с лицами, по преимуществу державшими себя в отношении его неприязненно, она ездила к ним и в дождь и в слякоть. Баклановы, в этом случае, были одними из первых.
Когда Евпраксия возвратилась, madame Базелейн начала бесконечно к ней ласкаться. С каким-то благоговейным вниманием она расспрашивал ее, как она кормит ребенка, не беспокоит ли он ее.
Евпраксия на все это отвечала ей серьезно-сухо.
— А что ваша дочь? — спросила она ее в свою очередь.
— Ах, она у меня чудо как развивается, чудо! — отвечала Базелейн.
Выражение лица Евпраксии было насмешливо.
Гостья наконец начала собираться.
Бакланов пошел провожать ее.
— Как все это мило!.. — говорила Базелейн, проходя мраморную залу и Бог знает на кого показывая: на самую ли залу, или на игравших в ней детей.
— И скучно! — добавил, идя вслед за ней, Бакланов.
Madame Базелейн покачала только головой.
Проводив ее, Бакланов сел на пол около детей.
— Валерка! — крикнул он старшему сыну: — ну, хочешь кататься?
Мальчик сейчас же забрался ему верхом на шею и начал на нем скакать, как на лошади.
— Ну, поди и ты, коропузик! — крикнул Бакланов маленькому.
Тот переправился к нему.
— Ну, целуйте! — скомандовал Бакланов.
Валерьян сейчас же нагнулся и начал его целовать несчетно раз. Маленький тоже тянулся к нему своими губенками.
Панна Казимира смотрела на всю эту сцену с сложенными руками и потупленными глазами.
Дети целовали отца, по крайней мере, с полчаса.
— Однако какие это бессмысленные поцелуи детские, — обратился он вдруг к Казимире.
— Отчего же? — спросила та, краснея.
— Так! — отвечал Бакланов и встал.
— Что ж, поиграйте еще с детьми, — сказала было ему Казимира.
— Нет! скучно! — повторил он, зевая, и ушел к себе в спальню спать, хоть всего еще только было десять часов.
4
Праздные и порочные мечтания
Баклановы обедали.
Евпраксия, как честная и пышная римская мтрона, сидела на конце стола. По правую руку от нее помещались: Казимира с старшим, Валеркой, как его звал отец, а по левую — нянька-немка со вторым, Колькой. У обоих детей были особые серебряные приборы, и оба скромнейшим образом сидели на своих высоких стульчиках.
Обед у Баклановых был всегда отличный; повар их вряд ли был не искусней повара Эммануила Зхаровича; вина самого высокого сорта, прислуга скромная, вежливая. Но ничто это не пленяло Александра!.. В его воспоминании проходил другой, скудный обед в Ковригине, когда он сидел около молоденькой девушки и пожимал под столом ее ножку: о, какая то была поэзия, — и какая все окружавшее его теперь проза!
К концу обеда зашел разговор о приглашении на бал, которое в самом деле было получено от генерал-губернатора.
— Я не поеду! — сказала Евпраксия решительно.
— Отчего же? — спросил ее Бакланов, вспыхивая.
— Потому что я никуда не езжу, — отвечала Евпраксия.
Бакланов насмешливо улыбнулся.
— К другим вы можете не ездить, — начал он: — но тут вежливость требует! Наконец вы обываетельница здешняя; у вас могут случиться дела и другое прочее.
— У меня нет никаких дел.
— Но у меня могут быть.
— Ну, так ты и поезжай!
Бакланов опять и еще ядовитее усмехнулся.
— По обыкновению: ни для кого — ничего, ни шагу! — произнес он.
— Ну да, ни шагу, — повторила Евпраксия.
В сущности, Бакланову решительно было все равно, поедет ли с ним жена на бал или нет; но ему хотелось только с ней поспорить и побраниться.
Если маленькие причины имеют иногда большие последствия, то и наоборот: большие явления имеют, между прочим, самые миниатюрные результаты.
На героя моего ужасно влияла литература; с каждым смелым и откровенным словом ее миросозерцание его менялось: сначала опротивела ему служба, а теперь стала казаться ненавистной и семейная жизнь. Поэтический и высокохудожественный протест против брака Жорж-Санда казался ему последним словом человеческой мудрости — только жертвой в этом случае он находил не женщину, а мужчину, т-е себя.
— Ведь этак трактовать целое общество нельзя… нельзя! — повторял он насмешливо, обращаясь к Евпраксии: — что мы-де вот выше всех и никого знать не хотим; надобно спросить, как и другие нас понимают!
— Я и не считаю себя выше других. Что ты таким образом перетолковываешь мои действия? — сказала Евпраксия, уже рассердившись на мужа.
— Отчего же вы не едете? — спросил он.
— Потому что там все будут светские дамы, а я не светская.
— Что же вы такое? Вот бы интересно знать, что это такое?.. Что-то очень уж, должно быть, необыкновенное! — говорил Бакланов, — в этот день он был до гадости зол.
— Когда женились на мне, так видели, что я такое! — сказала Епвраксия.
Лицо ее по-прежнему оставалось спокойно.
— Нет, не видал, — отвечал Бакланов: — и теперь не вижу, да и вряд ли когда увижу.
— Ну да, — повторила опять Евпраксия и замолчала, а потом, когда обед кончился, тотчас же встала и ушла в гостиную.
Бакланов остался еще за столом.
Он налил себе стакан вина и велел подать сигару.
— Ведь камень, и тот не живет, как мы живем, — говорил он совершенно громко и обращаясь к Казимире, которая осталась, потому что Валерка доедал еще пирожное: — и тот хоть что-нибудь, хоть пыль, да дает в воздух, и сам наконец притягивает песчинки, и мы — ничего.
Положение Казимиры было очень щекотливое.
— Что если бы состояния у нас не было? — продолжал громко Бакланов: — куда бы и на что мы годились!.. есть, спать, родить детей, кормить их на убой!
При этих словах Евпраксия, все это слышавшая, подняла наконец глаза на образ.
