гордость, она сама не стала обращать внимания на Бакланова, а между тем, когда ее начинали невыносимо душить слезы, она пила холодную воду, глотала лед, ходила почти босыми ногами по замерзшей семье. Все сие наконец восприяло свои действия!
В одно утро Евпраксия ранее обыкновенного подошла к спальне мужа и отворила дверь.
— Что ты спишь? Вставай! — сказала она.
Бакланов взмахнул глазами.
— Казимира больна, — продолжала Евпраксия.
— Больна, чем? — спросил сначала очень равнодушно Александр.
— Не знаю, вся в жару, бредит, почти уже без памяти.
— Что же такое она бредит? — спросил Бакланов, приподнимаясь уже с постели.
— Да так, разную бессмыслицу говорит, — я уж за доктором послала.
— Да, да, за доктором, — говорил Бакланов и вслед за женой несмело вошел в комнату Казимиры.
Она лежала на постели и, при входе Баклановых, взмахнула было глазами, потом что-то вроде грустной улыбки на мгновение появилось на ее лице, затем она снова закрыла глаза и обернулась к стене.
— Доктора бы скорей, доктра, — повторял Бакланов.
Ему наконец стало жаль своей бедной жертвы.
«Что если она умрет! Я сам не перенесу этого! Она мне день и ночь станет представляться!» — мелькнуло в его голове, когда он уходил к себе в кабинет.
Доктор приехал.
Евпраксия, с встревоженным лицом, ходила за ним.
— Горячка у ней, и очень сильная. Она, должно быть, или простудилась, или с ней было какое-нибудь нравственное потрясение, говорил тот.
— Ничего не было, решительно, — уверяла его Евпраксия.
— Есть за жизнь опасность, — говорил доктор.
Евпраксия еще больше побледнела.
Бакланов продолжал сидеть в кабинете.
На другой день Казимире стало еще хуже.
Евпраксия от нее не отходила. Старший мальчик, никак не хотевший ни с кем быть, кроме своей милой нянюшки, все просился к ней в комнату.
Мать взяла его к себе на руки и сидела с ним около больной.
Бакланов совершенно притих в своем кабинете: горесть его в эти минуты была непритворная.
В продолжение недели Евпраксия не пила, не ела и все сидела около Казимиры, брала ее за руку, успокаивала ее, когда та, остававшаяся по большей части в беспамятстве, начинала метаться.
На седьмой день доктор сказал, чтобы больную исповедали и причастили.
Послали за католическим священником.
У Бакланова посинели ногти, когда он услыхал звон колокольчиков, которыми звенели мальчики, входя в комнату умирающей.
Уходя и прощаясь, ксендз лукаво и сурово посмотрел на Бакланова.
В ночь Евпраксия вошла в кабинет своего мужа с встревоженным лицом.
— Она, кажется, кончается, — сказала она всхлипывающим голосом.
— А! — зарыдал Бакланов на весь дом.
— Чтой-то, помилуй, — стала его успокаивать Евпраксия.
— О, она чудная женщина! — кричал Бакланов. — Мы неправы против нее, — о-о-о!
— Перестань, друг мой, — говорила Евпраксия, садясь возле него. — Чем же мы против нее неправы? Мы ее любили, а теперь будем молиться за нее.
— Нет, она не простит нас, нет! — рыдал Бакланов.
— Она и не сердится на нас; напротив… Пойдем к ней!
И Евпраксия почти насильно ввела мужа в комнату больной.
В головах у той стоял уже образ с зажженною свечой.
Евпраксия, в белом платье, страдающая, но спокойная, подошла к Казимире, положила ей на грудь руку, потом показала на что-то глазами горничной.
Та подала ей домашний требник.
Евпраксия сама начала читать отходную.
Бакланов осмелился выглянуть из-за нее на умирающую. Та в эту самую минуту вдруг начала дрожать, дрожать всем телом.
Горничная стала было ее одевать.
— Не нужно уж! — сказала Евпраксия.
Через минуту Казимиры не стало.
Бакланов в ужасе убежал опять в свой кабинет и бросился вниз лицом на диван.
Он только всего один раз, и то проходя случайно по зале, увидел Казимиру, с обвалившимся лицом и с закрытыми глазами, лежавшую на столе в белом платье и с цветами на голове. Ему показалось, что она опять насмешливо улыбается, как бы желая тем сказать: «Что, рады? Довели до гроба!».
Все это неигладимо врезалось в его воображении.
Ночи, пока покойница была в доме, он спал не только в жениной комнате, но даже на одной кровати с нею, и даже лежал постоянно к стене, точно прячась за нее.
Через несколько дней он и сам наконец заболел.
Евпраксия просто не помнила себя, однако так же неутомимо, как за Казимирой, ходила и за больным мужем.
11
Собрание обличительных сведений
Виктор Басардин, в своей небольшой квартирке, сидел на диване и разговаривал с Иродиадой, которая тоже сидела около него и даже склонив к нему голосу на плечо.
Девушка эта, придя к нему после описанного нами свидания, без всякой борьбы сделалась его любовницей и теперь каждый вечер бегала к нему.
Не столько связанные любовью, сколько чем-то более серьезным, они все толковали между собою.
— Она при мне-с говорила ему!.. «Что, говорит, что еще мне ему делать!..» — объясняла Иродиада.
— Ну ладно, хорошо!.. хорошо!.. — произнес Виктор, кусая себе ногти.
— Вы, барин, как бы Михайле паспорт, али бы вольную, что ли дали, он все бы вам порассказал.
— Я готов!
— Две тысячи целковых они тогда этому человеку и передали через него.
— Какими, канальи, кушами помахивали!
— Да-с! А что бухгалтер-то, в остроге сидючи, прямо говорил: «я, говорит, все опишу»… Как тоже вот теперь в кабаках, убьют человека, ограбят его, — половину целовальник оставит у себя, а половину в откуп пришлет-с; или теперь вещи какие кто украдет — все туда-с, деньгами чистыми и выдают.
— Чистыми деньгами? — спросил Виктор, не могший, кажется, слышать слово «деньги» без нервного раздражения.
— Известно уж, — отвечала Иродиада: — вещь теперь стоит денег, а за нее дают копейки какие- нибудь. Сам управляющий — чу! — иногда и сортировал. Это, говорит, на пароходе отправить за границу, а это, что подешевле, в степь отправить продавать.
— Ты ведь жила с ним? — спросил Виктор.
Иродиада усмехнулась, а потом прибавила со вздохом:
