— В таком случае я еще смелей кидаюсь! — воскликнул Бакланов и в самом деле бросился к Софи, обнял ее и начал целовать.
Она сама его пламенно целовала.
— Вас страшно любить!.. — шептала она.
— Отчего?
— Вам наскучишь, и вы полюбите другую.
— Нет, женщину с огоньком, с истинною страстью, я никогда не разлюблю.
— Да где взять этого огонька, и какой он? — говорила Софи.
— О, тебе не для чего искать его!.. Он у тебя в каждом нерве, в каждой жилке сидит, — говорил Бакланов.
— Мне, знаешь, что кажется! — начала она после короткого молчания: — что я в любви к тебе очищаюсь от всей моей прошлой, ужасной жизни.
— А мне тут главное дорого, — отвечал Бакланов: — что у сердца моего покоится женщина не по долгу, а по чувству!
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
1
Из крепкого лесу вырубленная кочерга
На Васильевском острове, в пятой линии, в одном из старинных и теплых домов, на дверях квартиры второго этажа, красиво обитых зеленым сукном, прибита была медная доска с лаконическою надписью: «Тайный советник Ливанов».
В небольшой уютной зальце, в небольшой затем гостиной, в небольшом потом кабинетце и спальне жил сей мудрец века сего. Холостяк и сенатор, он каждодневно гулял верст по пяти пешком, обедал в Английском клубе и вряд ли не имел еще маленьких развлечений с нанимаемою им молоденькою горничной, потому что та, проходя мимо него, всегда как-то стыдливо и вместе с тем насмешливо потупляла глаза, да и см Евсевий Осипович при этом смягчал и увлажнял некоторою нежностью свой орлиный взгляд.
В настоящий вечер, впрочем, при небольшом свете от лампы, у Евсевия Осиповича, около столика, уставленного всевозможными сластями, сидело еще другое молодое существо, Софи Ленева.
Сам Ливанов был, видимо, в добром и веселом расположении духа.
— На-ка, голубка, скушай эту дулю, — говорил он, подавая Софи огромную дюшеску.
Софи взяла и начала ее очищать ножом.
— Кушай-ка!.. ишь, сласть какая! словно любовь сладка! — говорил Евсевий Осипович.
— Нет, слаще! — отвечала Софи с улыбкой.
— Слаще? — переспросил Евсевий Осипович. — А ты сама много любила?
— Нет, немного.
— Немного, да хорошо?
— Да, недурно, — отвечала Софи лукаво.
У Евсевия Осиповича глаза поразгорелись.
— Ишь ведь ты какая прелесть — а? Прелестная!
— Состарилась уж, дядюшка!.. Какая уж прелестная!
— Ты-то? Да ты еще каждого человека можешь уморить и оживить.
У старика все больше и больше разгорались глаза.
— Что же я за страшная такая, что уморить могу?..
— Умрет всякий!.. — повторил Евсевий Осипович каким-то растерянным голосом.
Он встретил Софи совершенно случайно в английском магазине; потом сам беспрестанно начал ездить к ней и ее звал к себе.
Бакланов у него тоже бывал, но гораздо реже.
— Ты, говорят, там, — продолжал Евсевий Осипович, не спуская глаз с Софи: — говорят, с жидом каким-то старым жила?
Софи покраснела.
— Как вам дядюшка, не грех это говорить!.. — произнесла она, не зная, обижаться ли ей или смеяться.
— Право, говорят, — повторил Евсевий Осипович.
Софи отрицательно покачала головой.
— Ну, а этого любишь теперь?.. — прибавил он, таинственно и слегка показав глазами в сторону.
— Какого этого?.. — спросила Софи улыбаясь.
— Ну, этого, свистуна-то, Бакланова! — отвечал Евсевий Осипович.
— Да что это? Что вы все выдумывыете?
— Ну, вот, рассказывай!.. Вместе живут в одной гостинице.
— Так что же, что вместе? Мы хорошие знакомые, родня, приехали и остановились в отеле: я в бельэтаже, а он — я там и не знаю, где…
— Да, да, так вот и поверим! — говорил Евсевий Осипович: — ты ведь хитрая.
Он не без умысла хотел напомнить Софи то положение, в котором она находилась.
— Мне, дядюшка, решительно все равно, что бы про меня ни говорили, — сказала она, заметно уже обидевшись.
— Это так! — подхватил Евсевий Осипович: — «Свободный дух укажет мне теченья путь сто крат!» — продекламировал он даже стихами.
Софи опять слегка улыбнулась.
— Жизнь — вещь неповторимая! — продолжал он: — люби кого хочешь и как хочешь, коли желает того душа твоя… Эти, например, беседы у камелька, эти свидания под сенью ветвей древесных, в присутствии одной таинственной царицы ночи, волшебницы Гекаты — а? — я думаю, в сердце твоем поднимают самые тончайшие фибры.
— Я не знаю, — отвечала Софи.
— Дух человеческий, — говорил Евсевий Осипович, нахмуривая брови: — замкнут, заключен в наших телесах, но при этом, так сказать, нервно-электрическом потрясении он обособляется, вне пределов своей прежней силы становится: человек в эти минуты мир объемлет… трав прозябание чувствует… слышит горный полет ангелов… как вот этот нынешний милый поэт, Фет, кажется, сказал: «Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало, что оно горячим светом по листам затрепетало» — этакая, например, тончайшая способность радоваться и наслаждаться природой, и все от любви это, — великое дело любовь!
— Великое, великое! — повторила за ним и Софи.
— Богатства твои, — продолжал Евсевий Осипович, устремляя пламенный взгляд на свою слушательницу: — неистощимы; не скупись на них и дай, как древняя гетера, от своей роскошной трапезы вкусить и воину, и мудрецу, и юноше, и старцу!
— Что вы, благодарю вас, я не хочу этого! — воскликнула Софи.
— Захоти, не маленькая, как говорит российская поговорка. Ах, ты, лапка! — заключил он и поцеловал у Софи руку, а потом вдруг прибавил:
— А что, ты любишь деньги?
— Люблю, — отвечала та.
— А много у тебя их?
— Есть-таки!
— А все, чай, меньше, чем у меня?
