мужу.
Тот все еще продолжал улыбаться; но карман, в котором спрятал записку, прижал рукою.
— Покажи! — повторила настойчиво Евпраксия.
— Нет, нет и нет! — сказал решительно Бакланов.
— Ну, хорошо же! Я сама буду переписываться! — сказала Евпраксия, села и заплакала.
Бакланов не более, как во второй или в третий раз, в продолжение всего их супружества, видел слезы жены.
— Это глупо наконец! — проговорил он.
— Нет, не глупо! — возразила ему Евпраксия: — пустой и дрянной вы человечишка! — прибавила она потом.
— Ну, можете браниться, сколько вам угодно, — отвечал Бакланов и вышел.
— Что ты рассердилась из-за таких пустяков, — сказал ей Валерьян Сабакеев, бывший свидетелем всей этой сцены.
— Нет, не пустяки! — отвечала она, продолжая рыдать: вероятно, от какой-нибудь госпожи своей получил.
— Ревность, значит, — заметил ей с улыбкой брат.
— Вот уж нет!.. Пускай, сколько хочет, имеет их, — отвечала, впрочем, покраснев, Евпраксия. — Сам же ведь после будет мучиться и терзаться… мучить и терзать других! — заключила она и ушла к детям в детскую; но и там продолжала плакать.
Бакланов все это время у себя в кабинете потихоньку одевался, или, лучше сказать, франтился напропалую: он умылся, или, лучше сказать, франтился напропалую: он умылся, надел все с иголочки новое платье, надушился и на цыпочках вышел из дому.
— Когда меня спросят, скажи, чтоя гулять пошел… Видишь, вон пальто и зонтик взял! — сказал он провожавшему его человеку, а сам, выйдя на улицу и пройдя несколько приличное расстояние, нанял извозчика и крикнул ему: — На набережную!
Перед квартирой Софи он соскочил с экипажа и проворно в отворенную почти настежь дверь.
— Друг мой, — говорил она, беря его за руку и ведя его в гостиную: — заступитесь за меня, меня обокрали всю.
— Как? — спросил Бакланов.
— Все брильянты и семьдесят пять тысяч денег.
— Господи помилуй! — воскликнул Бакланов: — но кто же?
— Должно быть, прежняя моя горничная.
— В каком виде у вас деньги были?
— Билет ломбардный.
— Именной?
— Не знаю, кажется.
Бакланов пожал плечами.
— Есть у вас, по крайней мере, номера?
— Да, господин, который привез его мне, нарочно записал в столе у меня, — отвечала Софи, несколько сконфузившись, и потом отворила туалет, где на стенке одного потайного ящика были чьей-то осторожною рукой написаны номер и число билета.
Бакланов списал все это.
— Ничего, поправим как-нибудь! — сказал он и, не объяснив более, уехал.
Софи, оставшись одна, сидела, как безумная.
Часа через три Бакланов возвратился.
— Я думала, что и ты меня покинешь, — сказала она ему.
— Нет! как можно! Я все уже сделал: телеграфировал в петербургский банк и получил ответ, что по билету никому, кроме вас, не выдадут.
— Но как же я-то получу?
— Надобно вам самой ехать в Петербург. Поедемте вместе; я тоже на днях еду!
— Ах, я очень рада! — воскликнула Софи радостно, но потом несколько покраснела.
— Только у меня жена ревнива, — прибавил Бакланов с улыбкою: отсюда нам нельзя вместе выехать. У вас есть какой-нибудь дорожный экипаж?
— Отличная дорожная карета еще после покойного мужа, отвечала Софи.
— И прекрасно! — произнес Бакланов, потирая руки.
В голове у него строилась тысяча увлекательных планов.
— Вы поезжайте вперед и подождите меня в первом каком-нибудь городке, я вас нагоню, а потом мы вместе и поедем.
— Это отлично! — сказала Софи, смотря с нежностью на него.
Бакланов в эти минуты решительно казался ей ангелом-спасителем.
— Однако прощайте, мне пора. На меня и то уж супруга сильно сердится! — сказал он, и хотел было поцеловать у Софи руку, но она поцеловала его в губы.
Еще не старое сердце героя моего билось как птичка от восторга: у него наконец заводилось интрижка, чего он так давно и так страстно желал.
26
Кто такой собственно герой мой
По векселю Эммануила Захаровича у Софи описали всю движимость. Она, по необходимости, должна была поскорей уехать.
Бакланову стоило страшных усилий сказать жене, что он едет в Петербург. Ему казалось, что она непременно догадается и разрушит весь его план. Наконец он решился.
— Сделай, милость, поезжай! — отвечала ему Евпраксия.
Подозревая, что муж затевает какие-нибудь шашни в их городе, она в самом деле желала отправить его в Петербург, где все-таки надеялась, что он найдет какое-нибудь себе занятие, и тогда уж переехать к нему самой своею семьей. Почтенная эта женщина, несмотря на то, что ей всего было только двадцать восемь лет, постоянно здраво и благоразумно рассуждала и мужа за замечаемые недостатки не бранила и не преследовала, а старалась излечивать его от них.
Разговор о поездке, по обыкновению, окончился двумя-тремя фразами.
У Баклановых, по влиянию Евпраксии, осталось прежнее обыкновение ее матери: о серьезных и важных вещах думать много, а говорить мало.
Бакланов всегда этим ужасно возмущался.
— Это какие-то олимпийские боги, которых разве стрелы Юпитера могут потрясти, а обыкновенные житейские дела их не трогают, — говорил он про жену и тещу.
Но на этот раз рад был этому обыкновению и на другой же день собрался и поехал.
При прощании ему жаль было немножко детей, особенно когда старший, Валерка, повис с рыданием у него на груди и, как бы предчувствуя долгую рзлуку, кричал: «Папаша, папаша, куда ты?»
Бакланов, совершая столь безобразный поступок, только после сообразил, какие он страшные минуты переживал, не чувствуя и не сознавая их нисколько. Самый младший сынишка не плакал, но своим серьезым взглядом как бы говорил отцу: «Отец, что ты делаешь? Смотри, я так рявкну, что воротишься у меня назад!». И в самом деле рявкнул.
У Бакланова при этом замерло сердце, и он стал спешить прощаться.
Евпраксия, по обыкновению, была спокойна и только как бы несколько еще солиднее обыкновенного.
— Ну, пиши же, главное, о своем здоровье, а потом и о делах, сказала она, когда муж целовал ее руку.
Проводив его, она ушла к себе в комнату и долго там молилась.
