Петр Григорьевич повез его в солдаты. Михайла убежал от него и пришел в К… оборванный, голодный и вряд ли не совершивший дорогой преступления.
Иродиаду он нашел не совсем верною себе. Она была любима управляющим откупом, Иосифом. Михайла, впрочем, нисколько этим не обиделся и просил только, чтобы как-нибудь ему прожить без паспорта и хоть какое-нибудь найти местечко. По влиянию Иродиады, его сделали целовальником; потом, по каким-то соображениям, перевели сначала в уезд и наконец отправили на Кавказ. В продолжение всего этого времени Михайла страшно распился, разъелся: краснощекий, с черною окладистой бородой, он скорее походил на есаула разбойничьего, чем на бывшего некогда господского кучера. Запах спирту от него уж и не прекращался, точно все поры его были пропитаны им.
Иродиада, возвратившись, принесла Михайле все чистое белье. Тот приней же начал переодеваться. Иродиада немножко от него отвернулась.
— Чаю, что ли, хочешь? — спросила она.
— Нет, уж лучше бы горьконького! — отвечал Михайла.
— Все по-прежнему, зелья-то этого проклятого, — сказала Иродиада.
— Человек рабочий, — отвечал Михайла.
Иродиада сходила в горницу и принесла целый барский графин водки и огромный кусок, тоже барской, телятины.
Михайла принялся все это пить и есть.
— Что, ты получил мое письмо? — спросила его Иродиада.
— Получил; на него я и шел.
— С барином твоим несчастье случилось: в чсть, али в острог, что ли то, посадили.
— Ах ты, Боже ты мой! — произнес Михайла с некоторым даже испугом. — За что же это так?
— Сочинение, что ли, какое-то написал на здешних господ, так за то… В Сибирь, говорят, сошлют.
— Как же быть-то, девка, а?
— Чего быть-то?.. Я вот завтра перееду, поживем там, поглядим.
— Эхма! — горевал Михайла: — а мне так было и думалось, что он дал бы мне такую бумагу, я бы ему все открыл.
— Чего открывать-то? Мозер-то помер!
— Вона! Царство небесное! — произнес Михайла. — Что же такое с ним случилось?
— Не знаю, — сказала Иродиада лаконически.
— Беда, значит, теперь без пачпорту-то, — проговорил опять Михайла.
— Ничего!.. Нынче уж насчет этого свободно стало.
— Да, как же? — произнес недоверчиво Михайла.
— Начальство само говорит: — «Живите, говорит, ничего и без бумаг». Воля, говорят, всем настоящая скоро выйдет.
— Слышал я… — отзвался Михайла: — господам-то только под домом землю и оставят, дьяволам этим, — прибавил он и зевнул.
— Так им, злодеям, и надо! — повторяла Иродиада, — Что зеваешь?.. Поди, полезай на полок спать.
Михайла пошел; потом приостановился и хотел что-то такое сказать Иродиаде; но, видно, раздумал и молча влез на полок.
22
На ярого сатира надет намордник
Виктора все еще продолжали держать в части.
Он начинал терять всякое терпение и в продолжение этого времени успел поколотить полицейского солдата, не пускавшего его одного гулять по саду; об этом было составоено постановление и присоединено к делу. Он показал потом жене частного пристава, когда та проходила мимо его окон, кукиш; об этом тоже составлено было постановление и снова присоединено к делу.
Начальство всему этому только радовалось, чтобы побольше скопить на него обвинений.
Виктор, в отчаянии, начал наконец молиться Богу, и молитва его была услышана. В последний вечер перед ним стоял знакомый нам поверенный Эммануила Захаровича, молокан Емельянов, с своею обычною кислою улыбкой и заложив руки за борт сюртука.
Виктор все еще продолжал ерошиться.
Емельянов пожимал насмешливо плечами.
— Ведь это точно что-с… Эммануил Захарыч так и приказывал: «пускай, говорит, что он уедет».
— А, испугались?.. — говорил Виктор, самодовльно начиная ходить по комнате.
— Не испугались, а что точно что неудовольствия иметь не желаем… И вам ведь тоже здесь ничего хорошего не будет. Извольте хоть какого ни на есть стряпчего и ходатая вашего спросить… Мало-мало, если вас на житье в дальние сибирские губернии сошлют, а пожалуй — приладят так, что и в рудники попадете.
— Да, вот так… как же! — горячился Виктор. — Я и оттуда буду писать.
— Пишите, пожалуй. Мало только пользы-то от того вам будет… Хоть бы и я теперь, за что?.. За то только, что по вере родителей моих жить желаю, попал сюда в эти степи.
— Тебе-то пуще здесь худо… Ах, ты, борода! — сказал Виктор и тронул Емельянова за бороду.
Он видимо, начинал уж ласкаться к нему.
— Что ж? Конечно, что — благодарение Богу: не потерялся еще совершенно, — отвечал тот, стыдливо потупляя глаза: — Так Эммануил Захарыч мне и приказывать изволили: «пусть, говорят, он едет в Москву; будет получать от нас по тысяче целковых в год».
— А как вы надуете, да не станете платить? — спросил недоверчиво Виктор.
— Орудие-то ведь ваше всегда при вас; можете написать, что только захотите.
— Да, пиши тут, а вы преспокойно будете сидеть и поглаживать себе бороды.
— Нет-с, мы никогда не можем желать того, — отвечал серьезно Емельянов.
— А вы вот что! — продолжал Виктор: — вы дайте мне вперед пять тысяч целковых, да и баста!
Емельянов грустно усмехнулся.
— Таких денег у нас, пожалуй, нынче и в кассе-то нет — очень нынче дела плохи!
— Дайте векселя на разные сроки… Я подожду, — отвечал Виктор.
— Это словно бы не приходится, — произнес, не поднимая глаз, Емельянов. — Вы конечно что господин, дворянин: слову вашему мы верить должны; но ведь тоже человеческая слабость, у каждого она есть: деньги-то вы по векселю с нас взыскать-то взыщите, а писать-то все-таки станете.
— Да какого же чорта я писать буду?
— Да ведь, извините меня, я опять повторю то же: человеческая слабость… Может быть, к пяти-то тысячам вы — еще пожелаете с нас получить; вам-то это будет приятно, а для нас-то уж оченно разорительно, а вы вот что-с: по чести ежели вам угодно, теперь тысячу, год вы промолчали — другую вам, еще год — третью.
— Нет, это невыгодно! — сказал Виктор: — теперь, по крайней мере, дайте мне две тысячи вперед.
— Полторы извольте, без хозяина решаюсь на то, по крайности буду знать, что дело покончено.
— Да, дело! Сквалыжники вы этакие, — говорил Виктор, как человек угнетенный и прижатый: — ну, давайте полторы тысячи!
— Слушаю-с… Теперь я вам, значит, подорожную возьму, и хозяин еще говорил, чтобы мне с вами и в Москву отъехать… Чтобы без сумления для него было.
— Хорошо, мне все равно; я ведь и там буду про разных соколиков писать.
— Известно! За что ж так мы одни-то виноваты: надо и с других могорычи иметь.
— Я им дам! Я тогда сочинил, так триста экземпляров сюда газеты выписали. Мне теперь, знаешь,
