— Первое совершенно справедливо, а второе нет, потому что жизнь свою и себя самого я люблю больше всего, — ответил молодой человек, желая сострить.
— Ох, как это неумно, вяло, натянуто! — говорила Софи. — Какие вы нынче все пошлые.
В девичьей между тем происходили своего рода хлопоты. Молодая горничная вошла с графином оршада и вся раскрасневшаяся.
— Ой, девушка. Так устала, что силушки нет, — говорила она Иродиаде.
— Где у вас чай нынче разливают: в спальне барыниной? — спросила та.
— Да, все там же.
— Дай, я разолью.
— Ой, сделай милость, голубушка! Мне еще за сухарями надо бежать, — сказала горничная и сама ушла.
Иродиада пошла в спальню к Софи. Увидя, что на той после гостиной, которая была видна из спальни, никого нет, она обернулась задом к туалету и оперлась на него; потом что-то такое щелкнуло, точно замок отперся, и Иродиада стала проворно класть себе в карман одну вещь, другую, третью. Затем замок снова щелкнул. Иродиада отошла от туалета и стала около чайного стола.
Горничная возвратилась и пошла подавать чай, а Иродиада следовала за ней с сухарями. Лицо ее при этом было совершенно бесстрастно.
Напоив гостей чаем, Иродиада стала собираться домой.
Молоденькая горничная останавливала ее.
— Да накушайтесь сами-то чайку, — сказала она.
— Нет, благодарю, далеко еще итти, — сказала Иродиада и поцеловалась с своею бывшею товаркой.
— Прощайте! — сказала она ей не совсем обыкновенным голосом.
— Прощайте, ангел мой! — отвечала ей та ласково.
В одном из глухих переулков Иродиада сошлась с мужчиной.
— Готово? — спросила она.
— Дожидается! — отвечал ей тот.
— Ну, веди!
Они пошли.
— Все сделали-с? — спросил ее мужчина каким-то почтительным голосом.
— Все!
Пройдя набережную, они стали пустырями пробираться к таможенной косе.
На самом крутом ее месте мужчина, который был не кто иной, как Михайла, стал осторожно спускаться, придерживая Иродиаду за руку.
— Не оступитесь! — говорил он.
— Держись сам-то крепче, а я за тебя стану!..
Спустившись более чем до половины, Михайла крикнул:
— Мустафа!..
— Я! — отозвался снизу с лодки голос по-татарски.
— Ты куда нас повезешь? — спросил его и Михайла по-татарски.
— В деревню Оля… к брату… лошадь даст тебе, и поедешь.
— Смотри, свиное ухо, не обмани!
— Что мне тебя обманывать-то?
Михайла и спутница его соскочили в лодку.
— Отчаливай! — проговорил Михайла; но татарин успел уже махнуть веслами, и они плыли.
Отъехав несколько, татарин приостановился.
— Пересядь, любезный, на эту сторону, а то очень уж валит вправо-то, — сказал он Михайле.
Тот встал и начал пересаживаться; вдруг почувствовал, что его что-то страшно ударило в спину, и он сразу кувырнулся в воду.
— Батюшки, тонет! утонул! — вскрикнула Иродиада.
Татарин между тем греб дальше.
— Постой, чорт, дъявол, — кричала она, обертываясь то назад, то к татарину; но тот продолжал грести, и потом вскочил и повалил ее самое в лодку и наступил ей на грудь.
— Давай деньги! Подай! — говорил он и полез ей за пазуху; но в это время чья-то рука повернула лодку совсем вверх дном. Все пошли ко дну.
У Иродиады глаза, уши и рот захватило водой; она сделала усилие всплыть вверх и повыплыла. В стороне она увидела, что-то такое кипело, как в котле.
Вдруг на воде показался ее спутник и схватил ее за платье.
— Плыви за мной, — сказал он ей.
— Господи, он нас нагонит, пожалуй! — говорила Иродиада, едва барахтаясь руками.
— Не нагонит, — отвечал ей спутник: — у тебя все в кармане?
— Все… Ой, тошнехонько, тону! — кричала Иродиада.
— Не утонешь, недалеко! — отвечал ей спутник и взял ее за косу. — Я нарочно рулем держал, не давал ему далеко от берега-то отбиваться, — говорил он.
В самом деле, они через несколько минут были уже на берегу.
— О-о-ой! — стонала Иродиада.
— Пойдем, делать нечего, пешком, — сказал ей спутник.
— Пойдем! — отвечала она, едва переводя дыхание, и вслед затем оба скрылись в темноте.
На другой день к пароходной пристани прибило волнами утопленника-татарина с перерезанным горлом.
25
Неошибочное предчувствие Евпраксии
После разорения своего Бакланов начал еще более скучать.
Здесь мы должны глубоко запустить зонд в его душу и исследовать в ней самые сокровенные и потайные закоулки.
Состоя при семействе и подчиняясь ему, когда около всего этого группировалось сто тысяч денег и групповое имение, он полагал, что все-таки дело делает и, при подобной обстановке, может жить баричем. Но теперь, когда состояние женино с каждым днем все более и более уменьшалось, значит и этой причины не существовало. О, как ему, сообразив все это, захотелось и дали, и шири, и свободы!.. Мечты, одна другой несбыточнее, проходили беспрестанным калейдоскопом в его уме, а между тем он жил в самом обыденном, пошлом русле провинциальной семейной жизни… Из-за чего же было это бескорыстное и какое-то почти фантастическое убийство своего внутреннего «я»?
В одну из подобных минут, когда он именно таким образом думал сам с собой, ему подали записочку. Он прочитал ее, сконфузился и проворно спрятал ее в карман.
— Хорошо, — сказал он торопливо человеку, мотнув ему головой.
Тот вышел.
Евпраксия, обыкновенно никогда не обращавшая внимания, какие и от кого муж получает письма, на этот раз вдруг спросила:
— От кого это?
— Так, от одного знакомого, — отвечал Бакланов, краснея.
— Покажи, — сказала ему Евпраксия, как будто бы и с улыбкой.
— Нет, не покажу, — отвечал Бакланов, тоже стараясь улыбаться.
— Покажи, говорят тебе! — повторила Евпраксия еще раз и уже настойчиво.
— Нет! Я ведь писем к вам не читаю.
— Читай; у меня секретов нет. Ну, покажи же! — говорила она и при этом даже встала и подошла к
