сдерживал себя, боясь разрушить узы этой восхитительной дружбы. Осторожность моя еще усилилась потому, что принцесса относилась ко мне с полной откровенностью, всецело доверяясь мне, держала себя естественно, без всякого кокетства, и потому я был убежден, что она не догадывалась о моей бурной страсти. Однако же я слегка сомневаюсь на этот счет в связи с одним обстоятельством, о котором я вам расскажу.
Если бы между нами непрестанно продолжались душевные отношения, быть может, я был бы рад этому счастью, но, наслаждаясь им, я думал о том, что вскоре моя служба или предстоящая карьера, начать которую мне советовал герцог, заставит меня уехать в Вену или за границу; я предполагал, что в скором времени герцог захочет выдать дочь замуж за достойного ее человека...
Эти мысли все более и более тяготили меня по мере приближения моего отъезда. Кузина вскоре заметила происшедшую во мне перемену. Накануне того дня, когда я должен был с ней расстаться, она заметила, что в последнее время я казался ей мрачным и встревоженным. Я пытался уклониться от ответа на ее вопросы, объяснил свою печаль каким-то нелепым предчувствием.
— Не могу вам поверить, — сказала она, — мой отец относится к вам почти как к сыну, все вас любят; чувствовать себя несчастным было бы неблагодарно с вашей стороны.
— Послушайте, — обратился я к ней, не в силах побороть свое волнение, — это не печаль, это горе, да, я переживаю большое горе.
— Почему? Что случилось? — допытывалась она.
— Вы только что сказали, что ваш отец относится ко мне как к сыну... что здесь все меня любят... Так вот, вскоре я должен лишиться расположения близких мне людей... придется покинуть Герольштейн, признаюсь вам, эта мысль приводит меня в отчаянье.
— А воспоминанье о тех, кто нам столь дорог... Разве это ничего не значит, дорогой кузен?
— Согласен... Но ведь годы, события таят столько непредвиденных изменений!
— Существуют вечные привязанности; та, которую вам всегда выражал мой отец... та, которую я чувствую к вам, вы это прекрасно знаете; мы брат и сестра... и никогда не забудем друг друга, — заключила она, подняв на меня свои большие влажные от слез глаза.
Ее взгляд поразил меня, я чуть было не выдал себя, но, к счастью, не потерял самообладания.
— Это правда, что привязанность может быть постоянной, — в смущении проговорил я, — но положение людей изменяется... Когда я вернусь сюда через несколько лет, кузина, кто знает, продолжатся ли наши душевные отношения, прелесть которых я так ценю?
— Почему же они должны измениться?
— Да потому, что вы будете тогда замужем, кузина, у вас будут другие обязанности... и вы забудете бедного брата.
Клянусь вам, мой друг, я больше ничего ей не сказал; не знаю, быть может, я оскорбил ее этим признанием либо она, как и я, была глубоко поражена неизбежными переменами, которые будущее привнесет в наши отношения, но, вместо того чтобы ответить мне, она некоторое время удрученно молчала, затем, внезапно побледнев, вышла из гостиной, после того как в течение нескольких секунд разглядывала вышивку графини Оппенгейм, одной из ее придворных дам, работавшей у окна в салоне, где происходил наш разговор.
В тот же вечер я опять получил письмо от отца, в котором он просил меня немедленно возвратиться домой. На следующий день я пришел к герцогу проститься. Он сказал мне, что кузина не совсем здорова, и что он передаст ей мой прощальный привет. Отечески обняв меня, он добавил, что сожалеет о том, что я так быстро уезжаю, и особенно о том, что мой отъезд вызван беспокойством о здоровье отца; затем, напомнив мне свои советы, связанные с моей будущей карьерой, которой я, по его мнению, должен постоянно заниматься, герцог сказал мне, чтобы я, исполнив свои обязанности или во время отпуска, приезжал в Герольштейн, где мне всегда будет оказан радушный прием.
К счастью, прибыв сюда, я увидел, что состояние отца несколько улучшилось, хотя он еще лежит в постели и чувствует слабость, но все же его здоровье не внушает серьезных опасений. К сожалению, он заметил мое уныние, мою мрачную молчаливость. Много раз, и всегда напрасно, он просил меня объяснить причину моих тягостных переживаний. Несмотря на его трогательную нежность ко мне, я не посмел ему признаться, вы ведь знаете его суровые требования в отношении искренности и честности людей.
Вчера я бодрствовал подле него, был один и, думая, что он спит, не смог сдержать молчаливых слез, размышляя о счастливых днях, проведенных в Герольштейне. Отец увидел, что я плачу, так как он лишь слегка задремал, а я был всецело поглощен своей скорбью; стал расспрашивать меня с трогательной нежностью; я приписал свою грусть тревоге за его состояние, но он догадался, что истинная причина моих переживаний другая.
Теперь, когда вам все известно, мой милый Максимилиан, скажите, не безнадежна ли моя судьба? Что делать? На что решиться?
Ах, друг мой, не могу выразить вам своих терзаний. Не знаю, что будет, боже... Все погибло. Я стану несчастным человеком, если отец не откажется от своего решения.
Вот что произошло.
Только что, когда я кончил писать это письмо, к моему удивлению, отец — я считал, что он спит, — вошел в своей кабинет и увидел на_столе несколько исписанных страниц, в то время как я заканчивал последнюю.
— Кому это ты пишешь такое длинное письмо? — спросил он, улыбаясь.
— Максимилиану, отец.
— А, — сказал он мне с ласковым упреком, — я знаю, что он пользуется твоим полным доверием... Счастливец!
Отец произнес эти последние слова с такой душераздирающей печалью, что я, растроганный, не раздумывая, подал ему письмо.
— Читайте, отец!
Он все прочитал, друг мой. Знаете, что он мне вслед за тем сказал, подумав некоторое время?
— Генрих, я напишу великому герцогу обо всем, что произошло во время твоего пребывания в Герольштейне.
— Отец, умоляю вас, не делайте этого.
— То, что вы рассказываете Максимилиану, это правда?
— Да, отец.
— В таком случае до сих пор ваше поведение было безупречным... Принц сумеет это оценить. Но нельзя в будущем оказаться недостойным благородного доверия принца, а это может случиться, если вы, злоупотребляя его приглашением, появитесь вновь в Герольштейне, быть может, с намерением вызвать к себе любовь его дочери.
— Отец... и вы могли подумать?
— Я думаю, что вы ее страстно любите, а страсть рано или поздно к добру не приведет.
— Как! Вы напишете принцу, что...
— Что вы безумно любите свою кузину.
— Ради бога, не делайте этого, умоляю вас, отец!
— Вы любите свою кузину?
— Я ее обожаю. Отец прервал меня:
— В таком случае я напишу принцу и буду просить для вас руки его дочери...
— Но такое притязание будет безумством с моей стороны!
— Это правда... Но я должен открыто обратиться к принцу с этой просьбой, объяснив ему причину моего поступка. Он оказал вам самое радушное гостеприимство, проявил к вам отеческие чувства, и было бы бесчестно с моей и вашей стороны обманывать его. Я знаю его возвышенную душу; он поймет мое поведение честного человека. Если он отвергнет это предложение, что почти не вызывает сомнения, он будет, по крайней мере, знать, что, когда в будущем вы посетите Герольштейн, тесное общение между вами и вашей кузиной не должно возобновиться. Вы, дорогой сын, по своему усмотрению показали мне письмо к Максимилиану, мне теперь все известно, написать принцу мой долг... и я тотчас его исполню.
