потому что всякому страданию приходит конец.
— О, я все понимаю, — воскликнул Родольф, — для нее нет больше веры в будущее.
— Я надеюсь на будущее, отец, и эта надежда придает мне силу откровенно признаться вам.
— А на что ты можешь надеяться в будущем... — бедное дитя, если ныне твоя судьба приносит тебе только печаль и горечь?
— Я сейчас вам объясню, отец... но прежде позвольте мне напомнить вам прошлое и перед богом, который слышит меня, признаться вам в том, что я чувствовала до сих пор.
— Говори... говори, мы слушаем тебя, — сказал Родольф, садясь вместе с Клеманс возле Лилии- Марии.
— Пока я была в Париже... с вами, отец, я была так счастлива, что эти прекрасные дни невозможно возместить годами страданий... Вот видите... я все-таки познала счастье.
— В течение нескольких дней, быть может...
— Да, но какое это было светлое блаженство! Вы окружали меня лаской, трогательной заботой! Я без страха отдавалась порывам благодарности и любви... И каждое мгновение сердце мое стремилось к вам... Будущее ослепляло меня: у меня был обожаемый отец, вторая мать, ее я могла любить вдвое сильнее, потому что она заменила мне мою мать, которой я никогда не видела. А потом... я должна признаться во всем, я невольно гордилась тем, что принадлежу вам. Когда ваши приближенные разговаривали со мной в Париже, называли меня «ваше высочество», я восхищалась этим званием. Если в то время мне иногда неясно вспоминалось прошлое, я думала: некогда так низко падшая, теперь я нежно любимая дочь владетельного принца, всеми почитаемого и благословляемого, некогда такая несчастная, теперь я наслаждаюсь великолепием роскоши и почти королевскими почестями! Увы! Что вы хотите, отец, мое возвышение было так неожиданно... ваше могущество окружило меня таким великолепным блеском, что меня можно простить за то, что я позволила так ослепить себя.
— Простить... Но это совершенно нормально, мой любимый ангел. Почему не гордиться званием, принадлежащим тебе по праву? Не наслаждаться преимуществами положения, которое я вернул тебе? И в то время — я хорошо помню — ты была так очаровательна: сколько раз ты бросалась ко мне в объятия, словно удрученная блаженством, и говорила мне своим великолепным голосом те слова, которые, увы, мне не приходится больше слышать: «Отец... я слишком... слишком счастлива!» Увы! Эти воспоминания... видишь ли... успокоили меня, позже я не придавал значения твоей меланхолии...
— Скажите же нам, дитя мое, — спросила Клеманс, — что заставило вас заглушить эту радость, такую чистую, такую законную, которую вы испытывали вначале?
— Одно обстоятельство, роковой, мрачный случай!..
— Какой?
— Вы помните, отец... — сказала Мария, не в силах одолеть охватившую ее дрожь, — помните кошмарную сцену перед нашим отъездом из Парижа... Когда вашу карету остановили у самой заставы?
— Да, — грустно ответил Родольф. — Славный Поножовщик... он был убит... там... при нас... после того, как во второй раз спас мне жизнь. Он успел сказать только: «Небо справедливо... я убил, меня убивают...»
— Так вот, отец! В тот момент, когда он умирал, знаете ли вы, что кто-то пристально смотрел на меня?.. О, этот взгляд... этот взгляд... Он вечно преследует меня.
— Какой взгляд? О ком ты говоришь? — воскликнул Родольф.
— О Людоедке из кабака, — прошептала Мария.
— Это чудовище? Ты виделась с ней? Где же?
— Вы не заметили ее там, где умер Поножовщик? Она была среди окружавших его женщин.
— А, теперь я понимаю, — удрученно произнес Родольф, — понимаю... Ты была так поражена убийством Поножовщика, и тебе показалось, что эта неприятная встреча предвещает что-то недоброе!..
— Это истина, отец; при виде Людоедки меня охватил смертельный холод, мое сердце, переполненное счастьем и надеждой, сразу заледенело под ее взглядом. Да, встретить эту женщину, в тот момент, когда, умирая, Поножовщик молвил: «Небо справедливо...» Мне показалось, что провидение напоминает мне, что я возгордилась, забыла прошлое, которое должна была искупить смирением и раскаянием.
— Но ты ведь не виновата, тебя заставили, ты неповинна за свое прошлое перед богом.
— Вас принудили... напоили... несчастное дитя.
— А когда попала в этот омут, ты уже не могла из него выбраться, несмотря на твое раскаяние и отчаяние. В этом повинно равнодушное общество, жертвой которого ты была. Ты навсегда бы оставалась в этом вертепе, помог только счастливый случай, — я увидел тебя.
— И потом, дитя мое, как говорит ваш отец, вы были жертвой, а не сообщницей этого издевательства! — воскликнула Клеманс.
— Но это издевательство... Я его испытала... мама, — мучительно выговорила Мария. — Ничто не могло избавить меня от страшных воспоминаний. Они постоянно преследовали меня не только среди крестьян фермы, не только среди падших женщин тюрьмы, но также и здесь, во дворце высшего общества Германии... и даже... в объятиях моего отца, на ступенях его трона.
И Лилия-Мария разрыдалась.
Родольф и Клеманс не находили слов, чтоб утешить несчастную страждущую девушку; чувствуя бессилие своих утешений, они тоже прослезились.
— С тех пор, — продолжала Лилия-Мария, утирая слезы, — я постоянно с горьким стыдом укоряю себя: меня уважают, почитают, самые выдающиеся люди выражают мне свое внимание, на глазах у всего двора сестра императора соблаговолила поправить на моей голове повязку... а я ведь была в грязном притоне Сите, где воры и убийцы были со мной на «ты». Ах, отец, простите меня, но чем выше становилось мое положение... тем больше удручала меня глубина моего падения в прошлом; каждый раз, как мне оказывают уважение, я чувствую, что это профанация. Боже мой, подумайте, кем я была в прошлом! Могу ли я терпеть, чтобы старые люди низко кланялись мне, чтобы благородные девицы, уважаемые дамы гордились тем, что окружали меня... терпеть, наконец, чтобы знатные принцессы, элита духовного сана были так предупредительны ко мне и так меня хвалили, разве это не оскорбление святыни, не кощунство? А потом, если бы вы знали, отец, как я страдала и как продолжаю страдать каждый день, думая: «Если бы господу было угодно, чтобы мое прошлое стало известно всем, с каким заслуженным презрением отнеслись бы к той, которую сейчас возносят так высоко!.. То было бы справедливым и страшным наказанием!»
— Но ведь моя жена и я, мы знаем твое прошлое, мы достойны своего положения, и мы тебя нежно любим... обожаем.
— Вы любите меня слепой любовью отца и матери...
— А все совершенные тобою благодеяния? А прекрасное учреждение, этот приют, открытый тобою для сирот и покинутых девушек, эта преданная забота, которой ты их окружаешь? То, что ты называешь их своими сестрами и хочешь, чтобы они тоже называли тебя так, потому что ты и в самом деле обращаешься с ними, как со своими сестрами?.. Разве этого недостаточно, чтобы искупить ошибки, совершенные не тобою?.. Наконец, нежность со стороны настоятельницы монастыря святой Германгильды, которая познакомилась с тобой только после твоего приезда сюда, разве это не говорит о возвышенности твоего духа, о твоем искреннем благочестии?
— Теперь настоятельница одобряет мой образ действий; я радуюсь этому безраздельно, отец, но когда она ставит меня в пример благородным девицам монастыря и они видят во мне образец всех добродетелей, я просто умираю от стыда, как будто принимаю участие в недостойной лжи.
После довольно долгого молчания глубоко удрученный Родольф продолжал:
— Я вижу, что тебя невозможно уговорить: все доводы бессильны перед убеждением, тем более неколебимым, что истоки его к твоем благородном и возвышенном чувстве; ты каждую минуту вспоминаешь прошлое. Контраст между твоим прошлым и настоящим положением и в самом деле постоянно мучит тебя!.. Прости меня, бедное дитя.
— Вы, мой добрый отец, вы просите у меня прощения!.. А за что, боже мой?
— За то, что я не распознал волнений твоей чувствительной души... тонкости твоей натуры, я должен был постигнуть это чувство. Но, впрочем, что я мог сделать?.. Мой долг состоял в том, чтобы торжественно признать свою дочь... и тогда ее обязательно должно было окружить уважение... ставшее для нее столь
