мучительным... Да, но я был неправ в одном: я слишком гордился тобой, я слишком наслаждался очарованием, которое твоя красота, твой ум и твой характер внушали всем, кто приближался к тебе... Я должен был уберечь свое сокровище... жить уединенно с тобой и Клеманс... отказаться от пышных празднеств, многочисленных приемов, на которых ты блистала; я, безумный, думал, что вознесу тебя так высоко... так. высоко... думал, что прошлое в твоей душе совершенно померкнет. Но, увы! Вышло наоборот... и, как ты мне сказала, чем выше я возносил свою дочь, тем мрачнее и глубже казалась ей пропасть, из которой я ее извлек... Повторяю: это моя вина... а я — то думал, что поступаю правильно!.. — сказал Родольф, вытирая слезы. — Но я ошибся... И слишком рано решил, что я прощен... Провидение еще недостаточно отомстило мне... Оно преследует меня, отнимая счастье у моей дочери...
В дверь гостиной, которую надо было пройти, чтобы попасть в молельню Лилии-Марии, осторожно постучали; печальный разговор прервался.
Родольф встал и отворил дверь.
Он увидел Мэрфа, который сказал ему:
— Прошу прощения за то, что беспокою ваше высочество, но курьер принца Эркаузена-Олденцааль только что привез это письмо; по его словам, оно очень важное и должно быть сразу же передано вашему высочеству.
— Благодарю, милый Мэрф. Не уходи, — со вздохом сказал Родольф, — сейчас мне нужно будет поговорить с тобой.
И принц, закрыв дверь, остался на минуту в гостиной, чтобы прочесть письмо, переданное ему Мэрфом.
«Монсеньор!
Могу ли я надеяться, что узы родства, связывающие нас с вашим королевским высочеством, дружба, которой вы всегда удостаивали меня, будут служить мне извинением за то, что я пишу вам; этот поступок можно было бы счесть слишком смелым, если бы он не был подсказан мне совестью честного человека.
Пятнадцать месяцев тому назад вы возвратились из Франции вместе с дочерью, тем более дорогой для вас, что вы считали ее погибшей навсегда, в то время как в действительности она никогда не покидала свою мать, на которой вы официально женились в Париже in extremis, чтобы узаконить рождение принцессы Амелии, таким образом ставшей равной по званию с другими принцессами Германского союза.
Итак, ваша дочь из знатного рода, красота ее несравненна, доброта достойна ее высокого звания, сердце и разум столь же поразительны. Обо всем этом мне сообщила моя сестра, настоятельница монастыря св. Германгильды, удостоенная чести часто видеть горячо любимую вами дочь.
Теперь, монсеньор, я откровенно изложу цель настоящего письма, потому что, к сожалению, серьезная болезнь не позволяет мне покинуть Олденцааль и приехать к вашему королевскому высочеству.
Во время своего пребывания в Герольштейне мой сын почти каждый день встречался с принцессой Амелией; он безумно ее любит, но скрывал от нее свою любовь.
Я посчитал своим долгом, монсеньор, сообщить вам об этом. Вы соизволили по-родственному принять моего сына, пригласили его вновь в лоно вашей семьи и выразили ему столь дорогое для него расположение. С моей стороны было бы бесчестно скрывать от вас обстоятельство, которое должно изменить прием, оказываемый вами моему сыну.
Было бы безумием с нашей стороны возлагать надежду на то, что возможны еще более родственные связи с вашим королевским высочеством.
Я знаю, что дочь ваша, монсеньор, которой вы имеете полное право гордиться, заслуживает самого высокого положения в обществе.
Но мне также известно, что вы ее нежно любите, и если бы вы нашли моего сына достойным принадлежать вашей семье и составить счастье принцессы Амелии, то вас бы не остановила мысль о серьезном различии в нашем положении, которое не позволяет нам на что-либо надеяться.
Мне не пристало хвалить Генриха, монсеньор; я лишь напомню о вашей доброте к нему и о похвалах, которыми вы его часто удостаивали.
Я не смею и не могу больше говорить обо всем этом, я слишком взволнован.
Каково бы ни было ваше решение, соизвольте верить, что я и мой сын подчинимся ему с полным уважением, и я всегда останусь верным глубоким чувствам преданности вам; имею честь быть вашим покорным и послушным слугой.
Глава VI.
ПРИЗНАНИЕ
Прочитав письмо принца, отца Генриха, Родольф некоторое время был задумчив и опечален, но затем лицо его просветлело, и он подошел к своей дочери, которой Клеманс напрасно расточала нежные слова утешения. — Дитя мое, ты сама сказала: бог повелел, чтоб этот день стал днем важных событий, — сказал Родольф дочери, — я не предвидел, что новое, весьма важное обстоятельство должно было оправдать твое предположение.
— А в чем дело, отец?
— Друг мой, что произошло?
— Новые волнения.
— Для кого же, отец?
— Для тебя.
— Для меня?
— Ты поведала нам лишь половину своих тревог, бедное дитя.
— Будьте так добры, пожалуйста, объясните, в чем дело, — ответила Мария, краснея.
— Теперь я могу это исполнить, раньше это было для меня невозможно, ведь я не знал, до какой степени отчаяния ты дошла. Послушай меня, дорогая дочь, ты убеждена, что глубоко несчастна, скорее, ты несчастна и на самом деле. В начале нашего разговора ты говорила мне, что у тебя остается лишь одна надежда... я понял... мое сердце разрывалось... я должен был лишиться тебя навсегда, ведь ты собиралась уйти в монастырь, живой войти в могилу. Ты хотела бы стать монахиней...
— Отец...
— Дитя мое, это правда?
— Да, если вы разрешите, — задыхаясь, проговорила Мария.
— Покинуть нас! — воскликнула Клеманс.
— Аббатство святой Германгильды так близко от Герольштейна; я буду часто видеть и вас и отца.
— Подумай только, такой обет дается навечно, дорогое дитя. Вам нет и восемнадцати лет, и, быть может, когда-нибудь...
— О, я никогда не раскаюсь в своем решении; лишь в тишине обители я найду покой и забвение, если только мой отец и вы, моя вторая мать, будете любить меня по-прежнему.
— Обязанности, утешения монашеской жизни смогут и в самом деле, — произнес Родольф, — если не излечить, то все же облегчить страдания твоей истерзанной души. И хотя с тобою уйдет половина счастья из моей жизни, быть может, я и одобрю твое решение. Я знаю, как ты страдаешь, и думаю, что, быть может, уход от света должен стать роковым, но разумным решением в твоей печальной жизни.
— Как! Родольф, — и вы тоже! — воскликнула Клеманс.
— Позвольте, друг мой, полностью выразить мою мысль, — возразил Родольф.
Затем, обращаясь к дочери, он продолжал:
— Но прежде чем принять окончательное решение, надо подумать, нет ли другого выхода, приемлемого и для тебя и для нас. В таком случае я не остановлюсь перед любой жертвой, чтобы обеспечить твое счастливое будущее.
