подача, имидж — очень сильно, по-моему'. Однако их отношения начались с того, что полит-роковский злобень Чижа был встречен 'Тихим уголком' весьма прохладно.
— Мы только приехали, — вспоминает Чиж, — а в соседней комнате гостил Руслан Уралов из Днепропетровска. Были еще Куб и Димка Смирнов. Я проходил по коридору. 'А это кто?' — 'Да это Чиж. Заходи!'. Я зашел: табуретка стоит, на ней свечка, стакан с портвейном. Гитара по кругу гуляет, и они мне: 'Серега, спой что-нибудь, тебя Чернецкий пригласил — значит, хороший ты'. Я начинаю что-то типа «Демонстрации»: 'Мать твою растак, каждый третий — враг'. Чувствую — ну не катит она в этом кругу совершенно!.. Берет Уралов гитару, начинает петь что-то философское. Потом Коча своими вещами начинает меня совершенно убивать. Была у него чумовая песня 'Христос Воскрес!' — вот он зашел в пивную, в углу стоит мужичок, весь грязный и оборванный: давай подойдем, а вдруг это Христос?.. Я такой: 'колбасы нету, все — говно!', а они — про внутренний мир… Я сижу не то что обосранный, просто я понимаю, что я здесь не ко двору — у нас нет точек соприкосновения. Говорю: 'Ребята, я не знаю, что вам спеть. Давайте «Ассоль» попробую'. Они: 'Да-а, вот это классно! Сам написал?..'. Это круто, говорят. И я от полит-рока — на х**! На 180 градусов!.. А весь полит-рок, что я пел, был написан задолго до этого. И мне уже больше ничего «политического» сочинять не хотелось.
Возможно, именно Коча помог Чижу уйти от социальщины чуть раньше, чем «перестроечная» журналистика отобрала у рокеров все острые темы. Тем самым он вернул его к 'нормальной мужской лирике', где Чиж был особенно убедителен, и вдобавок показал, что стихотворная строчка может вмещать гораздо больше, чем кажется на первый взгляд (наверное, это называется многомерность и скрытый психологизм).
— И Чернецкий вдруг начал писать такую удивительную лирику, что я просто ходил и ох**л: откуда в Сашке столько лирики берется?.. Мы сидели с ним на кухне, он пел мне свои новые песни, а я сидел, взявшись за голову: 'Ни х*себе! Как же так?!'.
Ранний Чернецкий, по ощущениям Чижа, соотносился с Кочей примерно также, как ранний Шевчук и Гребенщиков. Шевчук пел про 'расстрелянные флаги', просил «похоронить» его 'в Кремлевской стене'. Гребенщиков, казалось, говорил о том же самом, но — с нездешних, с библейских высот.
— Чернецкий научил меня одному, Коча — другому. И во мне всё это слилось, и я стал двухстволкой такой непонятной. Плюс у меня было еще что-то своё…
К тому же Чижу исполнилось 28, а этот возраст психологи считают этапным, определяя как время ломки мировоззрения. Неслучайно первой песней, которую он сочинил в 'Тихом уголке', стала аполитичная «Буги-Харьков» ('Я приехал сюда, чтоб играть в группе 'Разные люди').
Но окончательно «завязать» с полит-роком не удалось. Жизнь в несвободной стране провоцировала появление 'песен протеста'. Однажды Чиж обнаружил в почтовом ящике пакет. Адрес отправителя отсутствовал. Это было странно: мало кто в Харькове, не говоря уже о друзьях из Дзержинска и Горького, знал, что Чиграковы переехали на новую квартиру. Еще загадочней было содержимое бандероли — антисоветский журнал 'Посев'.[61]
Скорее всего, это была проверка. Лояльный гражданин должен был немедленно сдать 'подрывную литературу' властям — в жилконтору, участковому или прямиком в КГБ. Видимо, вслед за Чижом фельдъегерской почтой прибыло и его дело, начатое чекистами еще в Дзержинске — то ли с литерой ДОР (дело оперативной разработки), то ли ДОН (дело оперативного наблюдения), то ли как-то ещё.
После загадочного случая с пакетом Чиж написал 'Предпоследнюю политику':
Вспоминая 'Тихий уголок', Чиж говорит, что этот период стал для него 'впитыванием нового материала'. Здесь он наверстывал упущенное в Дзержинске, где был практически лишен музыкальной информации — у него по-прежнему не было собственного магнитофона. Новые записи он слушал либо у друзей, либо забирал «маг» домой. Что слушали все (в основном хард-рок), то приходилось слушать и ему.
— В двадцать восемь лет, — вспоминает Чиж, — я наконец-то услышал альбом Doors. До этого были отдельные песни — и то: «Дорз» не «Дорз» — хрен его знает! Говорили, что 'Дорз'…
В «уголке» стояли проигрыватель и магнитофон Кочи, и Чиж стал активно переписывать пластинки и кассеты, которые брал у харьковских знакомых. На приобретение «чистых» катушек уходили все свободные деньги. На пике коллекционирования в фонотеке Чижа было 266 бобин. Но самое главное — он пропускал через себя каждый день такое количество мелодий, ритмов и стилей, что голова у него 'раздулась до невероятных размеров'.
Стивен Кинг, любимый писатель Чижа, говорил: 'Я читаю не для того, чтобы учиться ремеслу, я просто люблю читать. И все же при этом происходит процесс обучения. Каждая книга дает свой урок или уроки, и очень часто плохая книга может научить большему, чем хорошая'. Тоже самое Чиж может сказать про кассеты и пластинки, которые он слушал (хотя откровенно плохих среди них не было[62]).
МАЙ 1990: 'ИНТЕРШАНС'
(Андрей Макаревич).
Выступление Чернецкого на киевском «Блиц-параде» в сентябре 1989-го стало его последним появлением на публике. Палочку, на которую он опирался при ходьбе, вскоре пришлось сменить на костыли. Врачи начали готовить его к сложной хирургической операции.
Уже без Чернецкого «Разные» отправились в Москву на «Интершанс-90». Этот фестиваль-конкурс на сцене Горбушки имел репутацию 'ярмарки невест' для заграницы, которая тогда изнывала от моды на экзотический soviet rock ('perestroyka', «glasnost», «vodka», 'balalayka'). Западные импрессарио приезжали
