'Выход только один, — продолжал я думать, — надо спать в то время, когда не спишь, и не спать, когда спишь. Не может быть, чтобы природа не запатентовала такое изобретение у животных, или у птиц, или у насекомых. Человек должен это обнаружить, разгадать и взять себе на вооружение…'
Между прочим, отец всё ещё не прикасался к дневнику. Я пододвинул его к отцу поближе. Отец вздрогнул, весь как-то съежился и даже, по-моему, отодвинулся от дневника вместе со стулом, на котором сидел. Отец по отношению к дневнику вел себя, в общем-то, правильно. Дело в том, что меня вызывали к директору школы в этот исторический для меня и для всех день два раза: перед уроком и второй раз прямо с первого урока, когда выяснилось, что тот аттракцион, который я устроил классу в Парке культуры и отдыха, не прошел для них даром и для меня тоже. Почти весь класс не явился на уроки. О том и было записано в моем дневнике рукой директора: 'Заманил весь класс и укатал всех на аттракционах до такого состояния, что почти никто не явился на занятия!' Хорошенькое 'почти никто'! Я же пришел в школу как ни в чем не бывало…
Я постоял немного возле отца и вернулся к себе в комнату, чтобы прорепетировать свою роль в кинофильме, который собирался снимать Борис Кутырев: 'Звонок на перемену, или Что было бы, если бы Юрия Иванова назначили, старостой класса'. Я надел на плечи специальное приспособление, с помощью которого можно читать книги, расхаживая по комнате на руках. Надев наплечный пюпитр, я закрепил на нем роль. Расхаживая на руках по комнате, я стал произносить на все лады:
— Значит, мне говорит [Коля]: 'Ну, положим, ты, Юрий, был простой ученик, а теперь ты наш староста, и у тебя уже есть стаж руководства нашим классом'.
[Я.] Ну, какой стаж, ребята, у меня? Я и староста-то всего пять минут.
[Серёжа. ] Всего пять минут!.. Ты хочешь сказать, целых пять минут стажа! Поэтому тебя уже уважают в классе и ценят уже твое мнение.
[Я.] Ценят уже, говоришь?
[Серёжа. ] Очень ценят.
[Я.] Меня всё касается?
[Миша. ] Старосту всё и должно касаться.
[Коля. ] С тобой уже считаются. Больше того, твоим мнением уже дорожат
[Я] (с достоинством). Это ты, Коля, хорошо сказал, удачно!.. Со мной уже считаются, моим мнением уже дорожат.
[Вадим. ] В конце концов, ты же умница.
[Я.] Это верно, я умница…
В комнату вошел отец, вероятно привлечённый звуками моего голоса. Продолжая расхаживать на руках по комнате, я говорил вслух:
[Я] (с достоинством). Это ты, Коля хорошо сказал, удачно!.. Со мной уже считаются, моим мнением уже дорожат.
[Вадим. ] В конце концов, ты же умница.
[Я.] Это верно, я умница…
— Что ты делаешь? — вмешался в мою репетицию отец, с осторожностью приближаясь ко мне.
— Что делаю? Учу роль, — объяснил я, отходя от отца на руках дальше.
— Какую роль? — спросил меня отец.
— У нас в классе снимают про меня фильм, — снова объяснил я.
— Фильм про моего сына?! — переспросил сам себя отец. — Это интересно. Покажи-ка мне свою роль.
Я подошёл к отцу на руках и, сделав стойку на левой руке, другой протянул ему сценарий. Отец вслух прочитал название сценария и сказал:
— Действительно, что было бы, если бы Юрия Иванова назначили старостой класса?..
Он взял в руки сценарий и стал читать с интересом и, я бы сказал, с большим любопытством.
— Ты видишь, — обратился отец как бы к себе самому, — на него снимают сатиры, и он же снимается в главной роли. Играет самого себя. Непостижимо!.. — С этими словами он вышел из комнаты.
А я встал на ноги и сказал:
— Всё будет по-моему лет через двадцать пять. Неужели нельзя немного потерпеть?
— Но я не проживу двадцать пять лет, — сказал отец из столовой, — если и дальше в доме всё будет происходить так, как происходит сейчас.
Это было уже сентиментально, а я не имел права реагировать на сентиментальность. В это время в прихожей раздался шум.
'Кто-то из дядей приехал', — подумал я и вышел на балкон, так как у меня по расписанию был отдых.
На соседнем балконе в шезлонге сидел Колесников и что-то быстро-быстро писал в толстой общей тетради. Я кашлянул, чтобы Колесников не подумал, что я подсматриваю, а не просто так смотрю вокруг. Колесников-Вертишейкин сразу же оторвался от своей писанины и расплылся в улыбке, я бы сказал, не совсем умной.
— Вот, — сказал он, — заканчиваю воспоминание о тебе.
С этими словами он достал из стоявшего на балконе шкафчика ещё одну общую тетрадь. Я ещё тогда сразу подумал: 'Не много ли этот Колесников навспоминал об эпизоде аттракционов, который был маленьким штришком в моей жизни, а у него уже две общие тетради?!' Но ничего похожего не сказал. Мне было интересно, как всё выглядело со стороны.
На первой странице рукой Колесникова было написано вот что: 'В то памятное историческое утро Юрий Иванов вышел на свой балкон, что находится рядом с моим балконом'.
— Ну, как? — спросил меня Колесников, когда я прочитал всего лишь несколько строк его воспоминаний.
— Ничего, — сказал я, — чем хуже, тем лучше! Чем тяжелее, тем легче. Чем сложнее, тем проще!
— Это я понимаю, — сказал Колесников, который, как видно, уже привык к моим несколько странным выражениям мыслей. — Я спрашиваю: ну, как мои воспоминания? — переспросил он меня.
Я стал читать вслух:
— 'Колесников, его воспоминания обо мне'. — Чтобы он сам уловил, что к чему, сказал при этом: — Сейчас, сейчас, я тебя покормлю твоими мемуарами. — Перевернул страницу и начал читать дальше.
— Слушай, Иванов, — восхитился Колесников своей работой, — правда здорово?!
— Вот меня и смущает, что это слишком здорово для тебя. Не мог ты сам так написать. Тут есть какая-то антология какого-то таинственного случая, — усомнился я и добавил: — Нет, это, вообще-то, хорошо. Тут ты что-то ухватил во мне, особенно вот в этих словах: 'Он великолепно сложен, силуэт благороден и завершен. Лаконичность, строгость, присмотритесь к гиганту- и вас станет «мучить» двоякое впечатление: то несет он тяжесть великую с громадным напряжением, то играючи — могучие мышцы «вспыхнули» в легком усилии. Вот эта смена состояний приносит ощущение борьбы — атлант сражается с тяжестью, невидимой для наших глаз…' Но… — Я посмотрел на Колесникова рентгеноскопически.
— Но… — покраснел Колесников, не выдерживая моего взгляда, но я это списал из одного журнала, — признался он.
— Это неважно, — не обиделся я на Колесникова за такое признание, — если это выражает какую-то во мне суть, тем более что ты признался. Но дальше?.. Что ты пишешь дальше?.. Ты начал, в общем-то правдоподобно, но дальше-то, Колесников, как ты дальше описываешь мой разговор с одноклассниками во дворе и в ЦПКиО. Я подчеркнул тут вот отдельные слова и выражения. Вот слушай, что я тут подчеркнул: 'Пожалей свою теплоэлектроцентраль, короче ТЭЦ, одним словом, голову, — сказал Иванов Маслову…' Но когда это я говорил такие слова Маслову? Или: 'Ты, Иванов, всех переплюньщик, — сказала Вера, глядя Иванову в лицо…' Ну когда и кто посмел бы мне сказать это, да ещё 'глядя в лицо'? Или вот ты пишешь, что меня кто-то обозвал Хампьютером! Ну кто бы посмел меня назвать так в моем присутствии? Мне кажется, что это ты сам всё обо мне подобное думаешь, а приписываешь всё другим… Или ещё вот: 'Беспокойная серость, — сказал Иванов'. Не говорил я этого. 'Тебе это вдомёк или нет?' Ну, что за выражение?! 'Этот Иванов всё время что-то из себя соображает!..' Ну, тут хоть есть что-то… 'всё время' и «соображает». Но я не помню, чтоб это кто-нибудь сказал… 'Я сто первый раз вижу…' — 'Сейчас увидишь в последний раз', —
